«Я бедный человек, один кормлю семью, мне никто не обеспечивает страховку. Когда я пропаду здесь с вами, никто не призрит моих детей. Чем проклинать вас перед смертью, лучше я оставлю вас сейчас и буду молиться о ваших душах», - так или примерно так сказал честный проводник, прежде чем отчалить. Сержант Койн и доктор Пенн уже стояли на берегу, куда, вымазавшись до колен, перебрались через широкую полоску ила. Руки их были заняты поклажей, и они не успели схватить негодяя за куртку или предпринять что-либо иное.
- Как будем возвращаться? - спросил Пенн, когда плоскодонки проводника уже не было видно.
- Надо было его пристрелить, - отозвался Койн.
читать дальшеУгрюмое место, куда Койна и Пенна везли большую часть дня, находилось вдалеке от дорог, от любого цивилизованного человеческого жилья. Только по реке и можно было добраться сюда от форта Фрайт. В кустах и в воде пели лягушки и цикады: рев стоял как в ткацком цеху. Под ногами беспрестанно чавкало. В воздухе соединились зябкая сырость, духота и неопределимые незнакомые запахи, сладость и вонь.
Свободное от зарослей пространство занимал полутораэтажный дом на сваях. Некогда его построил для себя католический священник. Он раздавал обитающим в здешних местах каннибалам нательные крестики, табак и порох. Монбутту считали, что поп слабоволен, боится их и платит дань, а падре думал, что ведет миссионерскую деятельность. Он рассчитывал когда-нибудь, когда его черные католики достаточно укрепятся в вере, вооружить их, повести за собой и стереть с лица земли грязный англиканский форт Фрайт.
Солнце садилось, и на поиски Золотой горы в лесу было решено отправляться на другой день, а ночь провести в брошенном доме. Поискав подле свай в грязи, Койн и Пенн нашли приставную лестницу (она не успела сгнить или пустить корни) и забрались на первый этаж. Жилище оказалось не разграблено; от прежнего хозяина осталось все необходимое, и даже сверх того. Помимо узкого короткого ложа, защищенного занавесями от нападения летающих насекомых, горшка, таза и кувшина, в единственной комнате дома стояло бюро, а в нем — стопки бумаги, связки свечей, сургучные палочки, несколько книг. Хорошо порывшись, Койн нашел тайник с тремя луидорами и коробку курительного опия.
Рассудили, что спать в этом ненадежном убежище следует вахтами. Самую тяжелую, с середины ночи до рассвета, согласился взять на себя сержант и тут же отправился спать. День погас.
Пенн прошелся туда-сюда по комнате, постоял у единственного окна с видом на реку, на ясные близкие звезды, вернулся к бюро, зажег свечу, посолил табак в трубке опием. Что-то зашуршало под ногами. Доктор наклонился и поднял ветку с листьями незнакомой формы. Очертания края, сплетения жил, сочленения веток и черенков завораживали. Отчего бы не зарисовать несколько образцов местной флоры. Буде представится возможность, окажется интересным сверить их род по гербарию. В бюро помимо чернил и перьев обнаружилась коробка итальянских карандашей. Пенн положил лист перед собой и принялся рисовать.
Койн спал. Его не смущала ни узкая короткая кровать, ни чужая несвежая простыня. Во сне он видел дом, бесконечно высокий, с бесконечными рядами одинаковых окон, а сам спускался с потерявшейся в облаках крыши на бесконечных помочах и отмывал окна одно за другим, хотя они без того были чистыми. Внезапно все стекла, сколько их ни было вокруг вширь и в высоту, стали мелко вибрировать, издавая тонкий холодный звук. Койн в мире своего сна чувствовал себя неуютно, но теперь ему сделалось стократ хуже. Стекла ходили ходуном и дружно изливали механическое пение, одну бесконечную ноту. Сержант задрожал и открыл глаза, но зудеж не прекратился, стекла бесконечного дома по-прежнему дребезжали внутри головы. Сновидец решил, что всему виной бражка из форта Фрайт и стоит пойти поблевать, раз она оказалась такой ядовитой. Он поднял шторку своего балдахина и замер, увидев слабый свет за окном. То не было рассветом. Внизу, у реки, что-то светилось холодным голубоватым заревом, делая листья и лианы вокруг похожими на кости. Койн глянул на Пенна — тот увлеченно рисовал при свете огарка и не замечал ничего. «Нужно задраить люк», - подумал сержант и тотчас увидел, как отверстие в полу подсвечивается снизу все ярче: что-то, светясь, поднималось по приставной лестнице.
Сержант затаил дыхание, но уж не смог вновь вздохнуть полной грудью, увидев движущееся создание, которое и было источником света — длинное, нескладное, опасное и хищное, похожее на человека и не подобное человеческому существу ничем. Оно подлинно светилось: изнутри фосфорисцировали его голубоватые кости и зубы с синими пломбами на узких слабых малярах и длинных клыках. Вокруг костей переливалась ртутная пленка, создавая иллюзию прозрачной плоти, в глазницах вращались глазные яблоки, пронизанные лиловой сетью сосудов. Монстр окинул взглядом комнату и двинулся к Пенну.
Пытка ужасом продолжалась для сержанта не более двух секунд. Накатила страшная дурнота и удушье; свидетель появления чудовища уронил голову на комковатую подушку и провалился в небытие.
Очнулся он от неистового пения птиц. Рогожки алькова и весь домик падре пронизывал солнечный свет.
Сержант сел и протер глаза. Лес за окном, дощатый пол, обвешенные оружием и рыболовными сетями стены были точно такими, как накануне. Койн повернул голову и увидел бюро, незаконченный рисунок тропического лопуха, прижатый огарком в каганце, и вчерашнее мелькнуло перед ним снова: тварь из преисподней, щелкая клыками, рыскает по комнате, а доктор Пенн отрывается от своего занятия, поднимает голову и... улыбается. Эта нечеловеческая улыбка, всплывшая из дальнего угла памяти, заставила Койна в ужасе вскочить с кровати и бежать, лишь бы видение оставило его. Неулыбчивый и неразговорчивый доктор Пенн, губы которого всегда сомкнуты, растягивает их и обнажает зубы, из которых к своему возрасту хотя бы пару передних должен был потерять. Но он улыбается и показывает их все — целые, маленькие, желтые, острые зубы.
Койн схватил мушкет, схватил палаш с перевязью, спрыгнул из люка в полу прямо на грязную землю, не побоявшись высоты в свой рост (лишь бы не прикасаться к лестнице!), и осмотрелся. Река празднично блестела тростником и влажным топляком на мелководье, шелестели друг о друга плоские глянцевитые листья пальм и других сатанинских деревьев. Куда бежать? Сейчас сержант не думал о вчерашнем монстре: был ли это плод сонного воображения, нет ли, внутренний голос подсказывал Койну, что при солнечном свете чудовище не покажется. Бояться следовало Пенна. Сержант истекал семью потами, воображая, что док сидит серой тенью здесь, под папоротником, и смотрит своими белыми глазами.
Обойдя опушку леса по краю, беглец убедился, что от дома пастора есть только одна тропа, и уводит она дальше от форта (если отправиться по ней, можно было спустя три часа добраться до брошенной деревни монбутту, где до сих пор стонали оставленные детьми старики, а крыши некоторых хижин провалились внутрь, спустя же два-три дня можно было выйти на берег моря к пляжу, в песке которого лежали доски разметанной взрывом «Перчаточницы»). Койн не пошел этой тропой, он знал, в каком направлении ему необходимо двигаться, и не шел на поводу у обстоятельств. Плотно сплетенные между собой вверху, внизу и посередине ветки экзотических растений не пускали идти берегом, жирный ил не разрешал топать по мелководью, но настоящий морской пехотинец здоров как бык, силен и непреклонен. Он сын своей страны, он не отступит и пройдет всюду, если его хорошенько напугать. Весь день под палящим солнцем и половину ночи под холодными звездами сержант Койн ломился вперед. Он беззвучно плакал от жгучей обиды на лес, реку, мошкару, огромных бабочек и крошечных птичек, а равно на все прочее окружавшее его, но стискивал зубы и шел дальше. Он вымок, извалялся в грязи, изорвал платье, потерял шляпу; даже из дула его мушкета капала вода, потому что сержант несколько раз спотыкался на мелководье, но веры не утратил. Потому, когда перевалило за полночь, он, живой и теплый, стоял у обращенных к материку тростниковых ворот форта Фрайт. В свете звезд отчетливо виднелись края стен, остальное же тонуло в черноте. Койн крикнул, чтобы ему, в душу мать, открыли растакие-то ворота, взялся за створные жердины и принялся трясти их как старого должника. Ворота заколебались вместе со стеной, и многие жители, кому стена форта служила одновременно стенкой сруба, сквозь сон ощутили силу могучего сержанта. Койн тряс ворота и орал, но все безрезультатно. Каков же был его испуг, когда в черноте его стали обступать человекообразные тени. Сержант подумал, что тут ему и конец, в последний раз тряхнул ворота и тоненько крикнул: «Хоть богу помолиться пустите!»
- Теперь утром, сейчас нет, - сказала ему тень. - Идем, у нас каша есть.
Тени оказались бедными изгнанниками — за буйный нрав всех монбутту, включая жалобных старух, все-таки выдворили ночевать долой за ворота. Под стенами они коротали ночи, рассказывая на своем языке сказки неизвестно о чем и подогревая на углях добытые днем в форте объедки. Остаток времени до рассвета Койн провел с ними у тусклого кострища, пересматривая свое отношение к нехристианским народностям. Ему сунули в руки миску холодной каши, в миску бросили кусок мяса, и сержант жадно ел, не задаваясь вопросом о происхождении своей пищи.
- Как будем возвращаться? - спросил Пенн, когда плоскодонки проводника уже не было видно.
- Надо было его пристрелить, - отозвался Койн.
читать дальшеУгрюмое место, куда Койна и Пенна везли большую часть дня, находилось вдалеке от дорог, от любого цивилизованного человеческого жилья. Только по реке и можно было добраться сюда от форта Фрайт. В кустах и в воде пели лягушки и цикады: рев стоял как в ткацком цеху. Под ногами беспрестанно чавкало. В воздухе соединились зябкая сырость, духота и неопределимые незнакомые запахи, сладость и вонь.
Свободное от зарослей пространство занимал полутораэтажный дом на сваях. Некогда его построил для себя католический священник. Он раздавал обитающим в здешних местах каннибалам нательные крестики, табак и порох. Монбутту считали, что поп слабоволен, боится их и платит дань, а падре думал, что ведет миссионерскую деятельность. Он рассчитывал когда-нибудь, когда его черные католики достаточно укрепятся в вере, вооружить их, повести за собой и стереть с лица земли грязный англиканский форт Фрайт.
Солнце садилось, и на поиски Золотой горы в лесу было решено отправляться на другой день, а ночь провести в брошенном доме. Поискав подле свай в грязи, Койн и Пенн нашли приставную лестницу (она не успела сгнить или пустить корни) и забрались на первый этаж. Жилище оказалось не разграблено; от прежнего хозяина осталось все необходимое, и даже сверх того. Помимо узкого короткого ложа, защищенного занавесями от нападения летающих насекомых, горшка, таза и кувшина, в единственной комнате дома стояло бюро, а в нем — стопки бумаги, связки свечей, сургучные палочки, несколько книг. Хорошо порывшись, Койн нашел тайник с тремя луидорами и коробку курительного опия.
Рассудили, что спать в этом ненадежном убежище следует вахтами. Самую тяжелую, с середины ночи до рассвета, согласился взять на себя сержант и тут же отправился спать. День погас.
Пенн прошелся туда-сюда по комнате, постоял у единственного окна с видом на реку, на ясные близкие звезды, вернулся к бюро, зажег свечу, посолил табак в трубке опием. Что-то зашуршало под ногами. Доктор наклонился и поднял ветку с листьями незнакомой формы. Очертания края, сплетения жил, сочленения веток и черенков завораживали. Отчего бы не зарисовать несколько образцов местной флоры. Буде представится возможность, окажется интересным сверить их род по гербарию. В бюро помимо чернил и перьев обнаружилась коробка итальянских карандашей. Пенн положил лист перед собой и принялся рисовать.
Койн спал. Его не смущала ни узкая короткая кровать, ни чужая несвежая простыня. Во сне он видел дом, бесконечно высокий, с бесконечными рядами одинаковых окон, а сам спускался с потерявшейся в облаках крыши на бесконечных помочах и отмывал окна одно за другим, хотя они без того были чистыми. Внезапно все стекла, сколько их ни было вокруг вширь и в высоту, стали мелко вибрировать, издавая тонкий холодный звук. Койн в мире своего сна чувствовал себя неуютно, но теперь ему сделалось стократ хуже. Стекла ходили ходуном и дружно изливали механическое пение, одну бесконечную ноту. Сержант задрожал и открыл глаза, но зудеж не прекратился, стекла бесконечного дома по-прежнему дребезжали внутри головы. Сновидец решил, что всему виной бражка из форта Фрайт и стоит пойти поблевать, раз она оказалась такой ядовитой. Он поднял шторку своего балдахина и замер, увидев слабый свет за окном. То не было рассветом. Внизу, у реки, что-то светилось холодным голубоватым заревом, делая листья и лианы вокруг похожими на кости. Койн глянул на Пенна — тот увлеченно рисовал при свете огарка и не замечал ничего. «Нужно задраить люк», - подумал сержант и тотчас увидел, как отверстие в полу подсвечивается снизу все ярче: что-то, светясь, поднималось по приставной лестнице.
Сержант затаил дыхание, но уж не смог вновь вздохнуть полной грудью, увидев движущееся создание, которое и было источником света — длинное, нескладное, опасное и хищное, похожее на человека и не подобное человеческому существу ничем. Оно подлинно светилось: изнутри фосфорисцировали его голубоватые кости и зубы с синими пломбами на узких слабых малярах и длинных клыках. Вокруг костей переливалась ртутная пленка, создавая иллюзию прозрачной плоти, в глазницах вращались глазные яблоки, пронизанные лиловой сетью сосудов. Монстр окинул взглядом комнату и двинулся к Пенну.
Пытка ужасом продолжалась для сержанта не более двух секунд. Накатила страшная дурнота и удушье; свидетель появления чудовища уронил голову на комковатую подушку и провалился в небытие.
Очнулся он от неистового пения птиц. Рогожки алькова и весь домик падре пронизывал солнечный свет.
Сержант сел и протер глаза. Лес за окном, дощатый пол, обвешенные оружием и рыболовными сетями стены были точно такими, как накануне. Койн повернул голову и увидел бюро, незаконченный рисунок тропического лопуха, прижатый огарком в каганце, и вчерашнее мелькнуло перед ним снова: тварь из преисподней, щелкая клыками, рыскает по комнате, а доктор Пенн отрывается от своего занятия, поднимает голову и... улыбается. Эта нечеловеческая улыбка, всплывшая из дальнего угла памяти, заставила Койна в ужасе вскочить с кровати и бежать, лишь бы видение оставило его. Неулыбчивый и неразговорчивый доктор Пенн, губы которого всегда сомкнуты, растягивает их и обнажает зубы, из которых к своему возрасту хотя бы пару передних должен был потерять. Но он улыбается и показывает их все — целые, маленькие, желтые, острые зубы.
Койн схватил мушкет, схватил палаш с перевязью, спрыгнул из люка в полу прямо на грязную землю, не побоявшись высоты в свой рост (лишь бы не прикасаться к лестнице!), и осмотрелся. Река празднично блестела тростником и влажным топляком на мелководье, шелестели друг о друга плоские глянцевитые листья пальм и других сатанинских деревьев. Куда бежать? Сейчас сержант не думал о вчерашнем монстре: был ли это плод сонного воображения, нет ли, внутренний голос подсказывал Койну, что при солнечном свете чудовище не покажется. Бояться следовало Пенна. Сержант истекал семью потами, воображая, что док сидит серой тенью здесь, под папоротником, и смотрит своими белыми глазами.
Обойдя опушку леса по краю, беглец убедился, что от дома пастора есть только одна тропа, и уводит она дальше от форта (если отправиться по ней, можно было спустя три часа добраться до брошенной деревни монбутту, где до сих пор стонали оставленные детьми старики, а крыши некоторых хижин провалились внутрь, спустя же два-три дня можно было выйти на берег моря к пляжу, в песке которого лежали доски разметанной взрывом «Перчаточницы»). Койн не пошел этой тропой, он знал, в каком направлении ему необходимо двигаться, и не шел на поводу у обстоятельств. Плотно сплетенные между собой вверху, внизу и посередине ветки экзотических растений не пускали идти берегом, жирный ил не разрешал топать по мелководью, но настоящий морской пехотинец здоров как бык, силен и непреклонен. Он сын своей страны, он не отступит и пройдет всюду, если его хорошенько напугать. Весь день под палящим солнцем и половину ночи под холодными звездами сержант Койн ломился вперед. Он беззвучно плакал от жгучей обиды на лес, реку, мошкару, огромных бабочек и крошечных птичек, а равно на все прочее окружавшее его, но стискивал зубы и шел дальше. Он вымок, извалялся в грязи, изорвал платье, потерял шляпу; даже из дула его мушкета капала вода, потому что сержант несколько раз спотыкался на мелководье, но веры не утратил. Потому, когда перевалило за полночь, он, живой и теплый, стоял у обращенных к материку тростниковых ворот форта Фрайт. В свете звезд отчетливо виднелись края стен, остальное же тонуло в черноте. Койн крикнул, чтобы ему, в душу мать, открыли растакие-то ворота, взялся за створные жердины и принялся трясти их как старого должника. Ворота заколебались вместе со стеной, и многие жители, кому стена форта служила одновременно стенкой сруба, сквозь сон ощутили силу могучего сержанта. Койн тряс ворота и орал, но все безрезультатно. Каков же был его испуг, когда в черноте его стали обступать человекообразные тени. Сержант подумал, что тут ему и конец, в последний раз тряхнул ворота и тоненько крикнул: «Хоть богу помолиться пустите!»
- Теперь утром, сейчас нет, - сказала ему тень. - Идем, у нас каша есть.
Тени оказались бедными изгнанниками — за буйный нрав всех монбутту, включая жалобных старух, все-таки выдворили ночевать долой за ворота. Под стенами они коротали ночи, рассказывая на своем языке сказки неизвестно о чем и подогревая на углях добытые днем в форте объедки. Остаток времени до рассвета Койн провел с ними у тусклого кострища, пересматривая свое отношение к нехристианским народностям. Ему сунули в руки миску холодной каши, в миску бросили кусок мяса, и сержант жадно ел, не задаваясь вопросом о происхождении своей пищи.
Анри Руссо. Заклинательница змей
@темы: Золотая гора