Когда лорд Мередитт принял решение преследовать «Перчаточницу», и корвет «Память герцога Мальборо» лег на новый курс, взяв на два румба восточнее, той же ночью ветер задул свежий и благоприятный, словно летучим голландцем, алчностью сэра Юэна и гвинейскими зефирами правили одни и те же демоны. Тем внезапным маневром, проведенным в короткие темные часы, корвету почти удалось оторваться от преследовавшей его шхуны. Капитан «Рид» Никлас Файбер на рассвете увидел за горизонтом лишь вымпелы своей жертвы, рассердился и решил наказать ее: утром 27 июля он шел уже не в десяти милях от мишени, а в трех. Теперь капитан «Памяти» Литтл-Майджес имел неудовольствие наблюдать жерла трех пушек на файберовском левом борту в любое время, когда брался за подзорную трубу. Лейтенант Пайк, бросая взгляд на правый борт, тоже стал чаще вздыхать, хотя пуритан и учат с детства ожидать смерти как лакомства. Матросы, несмотря на то, что им никто не рассказывал о бесчеловечных обычаях Файбера, ходили очень скучные.
Казалось, в хорошем настроении оставался один Мередитт, да его новый наперсник Фрэнсис Герберт (появление которого оставило глубочайшую рану в сердце сержанта Койна, оттесненного на вторые роли). К слову, присутствие со всеми кроткого Фрэнсиса на сэра Юэна действовало странно: и без того невоздержанный на язык, в компании гостя он становился подлинно невыносимым.
Доктор Пенн проводил последние дни августа почти безвыходно в своей узкой, как горло висельника, каюте. Мередитт поручил ему просмотреть карты западного африканского побережья и найти очертания, похожие на те, что были на клочке бумаги из вещей Лоренца. Док сидел на своей жесткой тахте, по-портняцки поджав ноги, и рассматривал в лупу бумаги, разложенные на крышке рундука. Сэр Юэн заглянул в каюту (войти он не мог, так как все оставшееся свободное пространство пола занимали брошенные у порога ботфорты) и пригласил заглянуть Фрэнсиса.
- Пенн, я слышал, корабельный врач Генри Моргана вел собственный дневникчитать дальше, - ни с того ни с сего заявил сэр Юэн. Пенн поднял голову от бумаг и ответил внимательным взглядом.
- Я хочу, чтобы ты тоже вел дневник, куда записывал бы хронику происходящего и свои научные наблюдения, - и тут же, потеряв терпение, - Пенн, не забывай, кому ты служишь! Я просвещенный человек! Мне нужен просвещенный врач!
С этими словами Мередитт исчез из дверного проема. Фрэнсис задержался на секунду, чтобы прошептать: «Ей-богу, я тут не при чем!» - и поспешить следом. Доктор еще некоторое время сидел, глядя в стену и ожидая, что победит: желание пойти пожаловаться Майджесу или нежелание снова натягивать сапоги.
Днем матросы затянули песню, состоящую из одних женских имен, протяжную, простую и выматывающую. Певцы сидели на полубаке и занимались хозяйственными делами (кто видел, сколько времени у флотских занимает починка одежды, никогда не поймет, каким образом они умудряются выглядеть такими отчаянными голодранцами). Первым рот раскрыл маленький Ларри. Он развешивал на леерах свои и чужие лохмотья и друг запел: «Анна, Анна, Нэнси, Нэнси, Анна, Анна, Нэн». Джек Морда перестал зашивать свой липкий ботинок и спросил:
- Так зовут твою девушку?
- Нет, так будут звать мою дочку, когда у меня будет дочка.
- Дурак. Никто не хочет, чтоб была дочка.
Через некоторое время уже сам он запел слова «Барбара-Полетта», потом другие принялись подтягивать кто во что горазд. Больше всех было Марий и Аннушек, но встречались Мод, Моника и Дженни. У песни не было ни запева, ни развязки, потому от ее нескончаемости хотелось повеситься. Капитан Литтл-майджес, Пайк, Пенн и мистер Герберт стояли у правого борта далеко от носа, но и им было слышно лучше некуда, отчего их непринужденная болтовня быстро сошла на нет. Первым после паузы заговорил Литтл-Майджес.
- Всех дома кто-нибудь ждет, - сказал он с наигранной сентиментальностью.
- Меня — матушка и кот, - безыскусно ответил Герберт. Это было именно то, чего хотел капитан — разговорить Фрэнсиса, однако Пайк все испортил.
- А у меня оба старика еще живы, - принялся рассказывать он. - Надеюсь, живы. Я их редко вижу. Они когда-то были фермерами.
Внезапная навязчивость лейтенанта заставила Майджеса досадовать, но его тут же одолело любопытство:
- Денег им возишь?
- Вожу.
- И как, хватает?
- Вряд ли. Но как-то живут Христа ради.
- Мои тоже.
Пенн в это время ногтем отколупывал деревянные заусеницы с планширя, собирал их в кучки и сметал за борт.
В трех милях южнее параллельным курсом шла шхуна «Рид». Человека, который неподвижно стоял на палубе на фоне вечно движущегося моря, можно было разглядеть невооруженным глазом.
- Вам, Фрэнки, повезло, - сказал Литтл-Майджес, не спуская глаз со спокойного соглядатая, что наблюдал за ним с борта шхуны. - Вот придем мы в Аккру, а бог даст — пораньше причалим, и вернетесь под золотые флаги Ост-Индии.
Герберт смутился.
- Я понимаю, что являюсь обузой, но я не бесполезен! Если мне найдется занятие, я буду счастлив сопровождать вас до любого европейского порта.
Кэп вскинулся.
- Кто сказал, что мы доберемся до любого европейского порта? У нас и до следующей Пасхи дожить шансов не много. Видите этот маленький симпатичный кораблик? Мы ему понравились, он увязался за нами. Знаете, как бывает – ползет нищий где-нибудь на Ратклиффе, пьяный больной одинокий нищий, а за ним идет волкодав…
- Я вас понимаю, - сказал Фрэнсис вкрадчиво, - Я понимаю, о чем вы. Если вы ждете от будущего неприятностей, я тем паче смогу пригодиться.
Литтл-Майджес медленно повернулся к нему и растянул губы для первого звука фразы «И зачем тебе это нужно?...», однако промолчал, не желая задавать праздный вопрос, ответ на который вряд ли будет правдивым. Вместо этого он быстро отвернулся, оттолкнулся от доски фальшборта и кинулся к матросикам на бак с криком «да заткнетесь ли вы когда-нибудь, тошно от вас, сил нет».
- Нервичает, - сказал Пайк.
- Да, - сказал Пенн. Это было первое и последнее его слово с полудня до заката.
На рассвете 1 августа с салингов «Памяти» впередсмотрящий впервые разглядел берег западной Африки – пыльный, плоский и тусклый. Ее шельф и бесконечные бесформенные пляжи напоминали покрытые завшивленными рыбаками мели Роттердама, а джунгли издалека выглядели сорным кустарником.
- Мы сейчас много южнее форта Сент-Джеймс, - объяснял Литтл-Майджес, тыча в карту, но лорд Мередитт не оборачивался. Он горящим взглядом буровил безвидный берег.
- Пенн! Поди сюда. Ты нашел что я просил?
Доктор приблизился также с картой в руках.
- Разве что наиболее вероятное. В Конго, к северу от Лоанды, в верховьях непоименованной реки. Река помечена как несудоходная.
- Славно… Далеко отсюда?
Пенн закашлялся от вопроса и ответил уклончиво: махнул рукой на юго-восток.
- До хрена далеко, - добавил у него из-за плеча кэп.
- Ничего. Начнем отсюда. «Перчаточница» ведет нас неспроста, что-то здесь есть.
В тот день ветер неожиданно иссяк, и капитан велел верповаться вдоль берега далее на юг, покуда не явятся более благоприятные условия. Делалось это с большим потом: матросики клали малый якорь верп на шлюпку, отгребали вперед насколько хватало канатов и бросали верп, тем временем ребята в трюме ходили по кругу, толкая вымбовки шпиля. Канат наматывался на барабан и тащил корабль вперед. Мередитт же взгромоздился на марсовую площадку и алчными глазами глядел на береговые заросли. Он велел гнать шибче, потому матросы отдыхали раз в полсуток по четыре часа. 2 августа, чтобы дать каждому хотя бы пять часов отдыха, кэп усадил на весла Койна и Пайка, а сам встал вращать шпиль. Вскоре к нему спустился док, чем поначалу вызвал капитанский гнев. «Ты больше потеешь, чем работаешь, - ворчал Литтл-Майджес. – Шел бы с Гербертом в шахматы играть. Дохлый! Разве так шпиль крутят! Это тебе не спиритус по скляночкам разливать! Ладно… Спасибо…»
Шхуна «Рид» не отставала. Узкая и легкая, она без труда шла на буксире двух шлюпок. В каждой сидело по двенадцать молодцов. Они гребли слаженно и так бодро, что давно скрылись бы за горизонтом, если б не останавливались на отдых, и это бесило – ведь на «Памяти» работали не покладая рук беспрерывно.
Спустя три чрезвычайно долгих для всей команды дня, 5 августа, Мередитт достиг желаемого: воочию увидел «Перчаточницу». Отлив обнажил ее корпус целиком. Красотка лежала на правом борте, уткнувшись носом в Африку. Можно было представить, как она неслась на безумных парусах и приливной волне, прободела килем мягкое песчаное дно и не остановилась, пока ее форштевень не зарылся в корни кокосовой пальмы.
Мередитт лично спустился в трюм своего корвета, чтобы приказать тормозить. Литтл-Майджес, без рубашки и шляпы неотличимый от каторжника, отошел от вымбовки со словами «ну уж нет, теперь я привык, мне понравилось».
Сэр Юэн лично возглавил поход на корабль, взяв Койна и четверых весельников. По велению капитана с ними отправился Пенн.
Пробираться внутрь выброшенной на берег махины оказалось не так просто: никто не сбросит штормтрап, не откроет люк.
- Этот порт пустой, - сказал Пенн, указывая на приоткрытый проем в нижнем ряду гон-дека. Когда посреди июньской Атлантики летучий голландец столкнулся с «Памятью» и чуть не продавил ей обшивку, из этого порта выпала двадцатичетырехфунтовая пушка. Край проема навис над землей на высоте не более шести футов. Док сам-первый, подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и полез внутрь.
- А ты что зевал? – тотчас накинулся на Койна Мередитт. – Теперь пойдешь замыкающим… Нет, я пойду замыкающим. Нет, карауль здесь. Какого черта, лезь уже!
Тем временем Пенн перевалился через бортик и упал животом туда, где прежде стояла пушка. Чтобы не выпасть обратно, приходилось цепляться за выщерблины в палубе, оставленные колесами лафита. Не без труда втащив внутрь ноги в ботфортах, док встал и огляделся. В отличие от военного корабля, на «Прощении» гон-дек представлял собой не цельное пространство, а множество клетушек с переборками не до потолка, похожие на стойла в хлеву. Опасаясь вывалиться обратно в порт, Пенн выбрался в центральный отсек, отделанный солидно, до пугающего сходства с коридором в государственном учреждении, и отправился вперед, к корме. Оставленный корабль звучал и пах иначе, нежели доверху наполненный людьми. Он стал гулким, а вместо человечины в нем пахло озоном. Пенн трогал створки дверей в отсеки, но там все выглядело обычным: толстые зады пушек, мешки, ящики, – и только навязчиво пахло химической грозой.
- Нам нужна капитанская каюта! – заорал позади лорд Мередитт. Он тоже выбрался в центральный коридор и шел по нему, отталкиваясь тростью от стены, иначе ему пришлось бы с трудом балансировать на косом полу, как это делал док.
- Уж мы ее отыщем! – кричал еще дальше позади него Койн. Он шел боком, опираясь о стену обеими руками.
Литтл-Майджес отдал бы за такую капитанскую каюту, как на «Прощении», несколько передних зубов. Кровать там была устроена такой ширины, что можно вытянуть поперек одну руку. При входе – стойка для оружия, под бюро и в углу под окнами – бутылки и бочонки без счета.
Из-за крена бюро вывалило на палубу все свои ящики и ящички внутри ящиков. Мередитт поворошил содержимое тростью и кивнул Койну, чтобы тот выудил ценное. Тайник с основным запасом денег сэр Юэн без труда обнаружил в глобусе, письма – в подушке. Пока сержант, сидя на полу, пухлыми пальцами вынимал серебряные и медные монеты из секций самого большого ящика, Пенн поднял с пола наполовину залитую чернилами тетрадь. Неизвестный капитан записывал в ней мелким вихрастым почерком направление ветра, текущие координаты и список наказанных за пьянку. Доктор пролистал гроссбух до пустых листов. Первая не заполненная до конца страница была исцарапана и покрыта кляксами. Она выглядела так, будто некто пытался сделать запись, не обмакивая пера в чернила; терпя неудачу, неизвестный с раздражением чиркал по листу сухим кончиком. Вот он додумался воспользоваться чернильницей, но не догадался стряхнуть первую каплю и развел на странице грязь. Так школяр выводил бы свои первые закорючки, если бы некому было показать, как пользоваться письменным прибором. Пенн приблизил бумагу к глазам и разобрал в царапинах и разводах буквы. То был не корявый почерк недоросля, а твердая рука человека, который пишет много, хотя и небрежно – размашисто и косо, совсем не так, как безымянный капитан, заполнивший свой журнал до середины. Этот второй владелец тетради много раз подряд снова и снова бестолково пытался вывести одну фразу: проба пера, проба пера.
- Дай сюда, - Мередитт выдернул журнал из рук доктора, раскрыл заново и перелистал на последнюю страницу, чтобы прочесть вслух. – «Час до рассвета. Бишоп сообщает о четырех або пяти плотах, движущихся со стороны острова». Все ясно. Буканиры.
Сэр Юэн бросил тетрадь через плечо, подошел к оружейной стойке и выдернул самый длинный палаш. Оставшиеся шпаги и сабельки зазвенели.
- Фрэнсис не наврал, «Перчаточница» шла из карибского моря. Ее трюмы полны рома и сахара. Черт подери, по закону это мой приз! – владелец «Памяти» своим новым клинком разрубил перед собой воздух. – Нужно снять ее с мели. Сколько здесь пушек! Что теперь запоет Файбер?
- На корвете служат сорок три человека, хотя должно быть не менее пятидесяти. Для этой громадины потребуется двести голов, не меньше, - тихо и быстро проговорил Пенн.
- Без тебя знаю, - вздохнул Мередитт и воткнул палаш острием в доску палубы.
Втроем они прошли уже большую часть корабля. Крови, выбоин от пуль, любых иных следов драки не обнаружилось нигде. На камбузе вся еда сгнила. Горы червей вместо хлеба и сыра, кости и черви вместо мяса. Нетронутые боеприпасы в крюйт-камере и там же штабелем сложенное холодное оружие для матросов и морпехов красноречиво свидетельствовали, что боя не было.
В последнюю очередь решили заглянуть в один из люков на нижней палубе. Он долженствовал вести в неизвестные помещения под ватерлинией. Едва подняли крышку, в нос ударила привычная вонь.
- Там кто-то есть, - сказал Пенн, передавая вперед зажженный фонарь.
- Сатана… - слабым голосом сказал Койн.
В пределы освещенного квадрата внизу попал один матросский гамак. В нем лежал труп. Вся его кожа и вся плоть сохранились на костях и не распадались, но глаза провалились внутрь, а веки стали как щупальца актинии; губы исчезли, так что желтые резцы стали казаться вдвое длиннее.
- Заперли команду в трюме и уморили. Не новость, - заметил Мередитт и хотел захлопнуть люк, но док протиснулся мимо него и стал спускаться.
Увиденное внизу превзошло их ожидания. Более сотни гамаков, словно человеческие поля, насколько хватало света, протянулись вправо, влево и вперед. В каждом гамаке лежала мумия. Никто не разложился и не протек на пол. Доктор подносил фонарь к лицу каждого. Кто-то высох как деревяшка, кто-то выглядел умершим недавно и еще подглядывал из-под век дряблыми глазными яблоками. Несмотря на всю неприглядность зрелища, в нем не было ничего неожиданного или нового. Жизнь врача проходит среди покойников, настоящих и будущих. Но крик застрял в горле у исследователя, когда он поднес фонарь к лицу кирпично-красного мертвеца, и тот попытался прикрыть глаза рукой со словами «слишком ярко». Лицо и шею страдальца покрывали морщинистые наросты, радужки глаз измялись, как это было с Джеком Треухом, но жизнь не оставила искалеченное тело.
Сэр Юэн приблизился, закрывая рот и нос платком, чтобы посмотреть и сказать:
- Господь ты наш Христос, – (хотя обычно избегал напрасной божбы), - да их тут несколько.
Пенн в панике обернулся. В соседнем гамаке дышал еще один несчастный, со страшно раздутыми шеей и губами. Несмотря на увечья, его можно было узнать по глазам и цвету волос – это был тот самый матрос, который в ночь первой встречи «Памяти» с «Прощением» бросился в пушечный порт, крича «Помогите!», но был вовлечен обратно неизвестной силой. Пенн прошептал: «Я тебя помню», - но напрасно; больной ничем не ответил на его слова.
- Ты сможешь помочь этим людям? – спросил Мередитт.
Док мог рассказать, что болезнь не смертельна, лекарство существует, нужно лишь найти его, оно где-то поблизости, в руках демона Мельхиора из племени Лу-Гару. Но вместо ответа док лишь покачал головой.
- Вот бедняги. Не приведи никому так мучиться, - пробормотал сэр Юэн и прямо из-под руки Пенна вогнал лежащему лезвие палаша в грудь. Док охнул, будто рану нанесли ему самому. Больной, однако, умер не сразу, а поначалу шире раскрыл глаза и несколько раз сомкнул и разомкнул распухшие губы.
- Ах ты. Не попал, – с сожалением сказал Мередитт, вытянул лезвие и воткнул его повторно. Лишь с четвертого удара изуродованный перестал смотреть.
– Койн, добей остальных. И поточнее, ты культурный человек, - приказал сэр Юэн, вытер лезвие о край гамака и удалился.
До вечера матросы «Памяти» собирали и грузили в шлюпки вещи с приза – бочонки рома и пороха, связки оружия, головы пахнущего грибами коричневого сахара. Последним из порта «Прощения» на песок молодецки прыгнул Мередитт с тяжелым бархатным кулем в правой руке и набитой письмами атласной подушкой в левой; протопал в высоких сапогах по мелководью и залез в лодку на корму, отчего нос сильно задрался.
На полпути к «Памяти» он чертыхнулся, когда за его спиной корпус «Прощения» взорвался, обдав его затылок и лицо Пенна, который не мог успокоиться и оглядывался на берег то через правое плечо, то через левое. Крюйт-камера корабля взорвалась от двери, обильно политой ромом, после того, как прогорела тридцатифутовая пороховая дорожка. Ее выкладывали змейкой, иначе не получалось сделать покрываемое ею расстояние достаточно большим, и все равно длины не хватило. Мередитт желал, чтобы на берегу рвануло в тот момент, когда он, стоя на своей палубе, сказал: «Корабль оказался заражен, и я решил не брать его в качестве приза».
Казалось, в хорошем настроении оставался один Мередитт, да его новый наперсник Фрэнсис Герберт (появление которого оставило глубочайшую рану в сердце сержанта Койна, оттесненного на вторые роли). К слову, присутствие со всеми кроткого Фрэнсиса на сэра Юэна действовало странно: и без того невоздержанный на язык, в компании гостя он становился подлинно невыносимым.
Доктор Пенн проводил последние дни августа почти безвыходно в своей узкой, как горло висельника, каюте. Мередитт поручил ему просмотреть карты западного африканского побережья и найти очертания, похожие на те, что были на клочке бумаги из вещей Лоренца. Док сидел на своей жесткой тахте, по-портняцки поджав ноги, и рассматривал в лупу бумаги, разложенные на крышке рундука. Сэр Юэн заглянул в каюту (войти он не мог, так как все оставшееся свободное пространство пола занимали брошенные у порога ботфорты) и пригласил заглянуть Фрэнсиса.
- Пенн, я слышал, корабельный врач Генри Моргана вел собственный дневникчитать дальше, - ни с того ни с сего заявил сэр Юэн. Пенн поднял голову от бумаг и ответил внимательным взглядом.
- Я хочу, чтобы ты тоже вел дневник, куда записывал бы хронику происходящего и свои научные наблюдения, - и тут же, потеряв терпение, - Пенн, не забывай, кому ты служишь! Я просвещенный человек! Мне нужен просвещенный врач!
С этими словами Мередитт исчез из дверного проема. Фрэнсис задержался на секунду, чтобы прошептать: «Ей-богу, я тут не при чем!» - и поспешить следом. Доктор еще некоторое время сидел, глядя в стену и ожидая, что победит: желание пойти пожаловаться Майджесу или нежелание снова натягивать сапоги.
Днем матросы затянули песню, состоящую из одних женских имен, протяжную, простую и выматывающую. Певцы сидели на полубаке и занимались хозяйственными делами (кто видел, сколько времени у флотских занимает починка одежды, никогда не поймет, каким образом они умудряются выглядеть такими отчаянными голодранцами). Первым рот раскрыл маленький Ларри. Он развешивал на леерах свои и чужие лохмотья и друг запел: «Анна, Анна, Нэнси, Нэнси, Анна, Анна, Нэн». Джек Морда перестал зашивать свой липкий ботинок и спросил:
- Так зовут твою девушку?
- Нет, так будут звать мою дочку, когда у меня будет дочка.
- Дурак. Никто не хочет, чтоб была дочка.
Через некоторое время уже сам он запел слова «Барбара-Полетта», потом другие принялись подтягивать кто во что горазд. Больше всех было Марий и Аннушек, но встречались Мод, Моника и Дженни. У песни не было ни запева, ни развязки, потому от ее нескончаемости хотелось повеситься. Капитан Литтл-майджес, Пайк, Пенн и мистер Герберт стояли у правого борта далеко от носа, но и им было слышно лучше некуда, отчего их непринужденная болтовня быстро сошла на нет. Первым после паузы заговорил Литтл-Майджес.
- Всех дома кто-нибудь ждет, - сказал он с наигранной сентиментальностью.
- Меня — матушка и кот, - безыскусно ответил Герберт. Это было именно то, чего хотел капитан — разговорить Фрэнсиса, однако Пайк все испортил.
- А у меня оба старика еще живы, - принялся рассказывать он. - Надеюсь, живы. Я их редко вижу. Они когда-то были фермерами.
Внезапная навязчивость лейтенанта заставила Майджеса досадовать, но его тут же одолело любопытство:
- Денег им возишь?
- Вожу.
- И как, хватает?
- Вряд ли. Но как-то живут Христа ради.
- Мои тоже.
Пенн в это время ногтем отколупывал деревянные заусеницы с планширя, собирал их в кучки и сметал за борт.
В трех милях южнее параллельным курсом шла шхуна «Рид». Человека, который неподвижно стоял на палубе на фоне вечно движущегося моря, можно было разглядеть невооруженным глазом.
- Вам, Фрэнки, повезло, - сказал Литтл-Майджес, не спуская глаз со спокойного соглядатая, что наблюдал за ним с борта шхуны. - Вот придем мы в Аккру, а бог даст — пораньше причалим, и вернетесь под золотые флаги Ост-Индии.
Герберт смутился.
- Я понимаю, что являюсь обузой, но я не бесполезен! Если мне найдется занятие, я буду счастлив сопровождать вас до любого европейского порта.
Кэп вскинулся.
- Кто сказал, что мы доберемся до любого европейского порта? У нас и до следующей Пасхи дожить шансов не много. Видите этот маленький симпатичный кораблик? Мы ему понравились, он увязался за нами. Знаете, как бывает – ползет нищий где-нибудь на Ратклиффе, пьяный больной одинокий нищий, а за ним идет волкодав…
- Я вас понимаю, - сказал Фрэнсис вкрадчиво, - Я понимаю, о чем вы. Если вы ждете от будущего неприятностей, я тем паче смогу пригодиться.
Литтл-Майджес медленно повернулся к нему и растянул губы для первого звука фразы «И зачем тебе это нужно?...», однако промолчал, не желая задавать праздный вопрос, ответ на который вряд ли будет правдивым. Вместо этого он быстро отвернулся, оттолкнулся от доски фальшборта и кинулся к матросикам на бак с криком «да заткнетесь ли вы когда-нибудь, тошно от вас, сил нет».
- Нервичает, - сказал Пайк.
- Да, - сказал Пенн. Это было первое и последнее его слово с полудня до заката.
На рассвете 1 августа с салингов «Памяти» впередсмотрящий впервые разглядел берег западной Африки – пыльный, плоский и тусклый. Ее шельф и бесконечные бесформенные пляжи напоминали покрытые завшивленными рыбаками мели Роттердама, а джунгли издалека выглядели сорным кустарником.
- Мы сейчас много южнее форта Сент-Джеймс, - объяснял Литтл-Майджес, тыча в карту, но лорд Мередитт не оборачивался. Он горящим взглядом буровил безвидный берег.
- Пенн! Поди сюда. Ты нашел что я просил?
Доктор приблизился также с картой в руках.
- Разве что наиболее вероятное. В Конго, к северу от Лоанды, в верховьях непоименованной реки. Река помечена как несудоходная.
- Славно… Далеко отсюда?
Пенн закашлялся от вопроса и ответил уклончиво: махнул рукой на юго-восток.
- До хрена далеко, - добавил у него из-за плеча кэп.
- Ничего. Начнем отсюда. «Перчаточница» ведет нас неспроста, что-то здесь есть.
В тот день ветер неожиданно иссяк, и капитан велел верповаться вдоль берега далее на юг, покуда не явятся более благоприятные условия. Делалось это с большим потом: матросики клали малый якорь верп на шлюпку, отгребали вперед насколько хватало канатов и бросали верп, тем временем ребята в трюме ходили по кругу, толкая вымбовки шпиля. Канат наматывался на барабан и тащил корабль вперед. Мередитт же взгромоздился на марсовую площадку и алчными глазами глядел на береговые заросли. Он велел гнать шибче, потому матросы отдыхали раз в полсуток по четыре часа. 2 августа, чтобы дать каждому хотя бы пять часов отдыха, кэп усадил на весла Койна и Пайка, а сам встал вращать шпиль. Вскоре к нему спустился док, чем поначалу вызвал капитанский гнев. «Ты больше потеешь, чем работаешь, - ворчал Литтл-Майджес. – Шел бы с Гербертом в шахматы играть. Дохлый! Разве так шпиль крутят! Это тебе не спиритус по скляночкам разливать! Ладно… Спасибо…»
Шхуна «Рид» не отставала. Узкая и легкая, она без труда шла на буксире двух шлюпок. В каждой сидело по двенадцать молодцов. Они гребли слаженно и так бодро, что давно скрылись бы за горизонтом, если б не останавливались на отдых, и это бесило – ведь на «Памяти» работали не покладая рук беспрерывно.
Спустя три чрезвычайно долгих для всей команды дня, 5 августа, Мередитт достиг желаемого: воочию увидел «Перчаточницу». Отлив обнажил ее корпус целиком. Красотка лежала на правом борте, уткнувшись носом в Африку. Можно было представить, как она неслась на безумных парусах и приливной волне, прободела килем мягкое песчаное дно и не остановилась, пока ее форштевень не зарылся в корни кокосовой пальмы.
Мередитт лично спустился в трюм своего корвета, чтобы приказать тормозить. Литтл-Майджес, без рубашки и шляпы неотличимый от каторжника, отошел от вымбовки со словами «ну уж нет, теперь я привык, мне понравилось».
Сэр Юэн лично возглавил поход на корабль, взяв Койна и четверых весельников. По велению капитана с ними отправился Пенн.
Пробираться внутрь выброшенной на берег махины оказалось не так просто: никто не сбросит штормтрап, не откроет люк.
- Этот порт пустой, - сказал Пенн, указывая на приоткрытый проем в нижнем ряду гон-дека. Когда посреди июньской Атлантики летучий голландец столкнулся с «Памятью» и чуть не продавил ей обшивку, из этого порта выпала двадцатичетырехфунтовая пушка. Край проема навис над землей на высоте не более шести футов. Док сам-первый, подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и полез внутрь.
- А ты что зевал? – тотчас накинулся на Койна Мередитт. – Теперь пойдешь замыкающим… Нет, я пойду замыкающим. Нет, карауль здесь. Какого черта, лезь уже!
Тем временем Пенн перевалился через бортик и упал животом туда, где прежде стояла пушка. Чтобы не выпасть обратно, приходилось цепляться за выщерблины в палубе, оставленные колесами лафита. Не без труда втащив внутрь ноги в ботфортах, док встал и огляделся. В отличие от военного корабля, на «Прощении» гон-дек представлял собой не цельное пространство, а множество клетушек с переборками не до потолка, похожие на стойла в хлеву. Опасаясь вывалиться обратно в порт, Пенн выбрался в центральный отсек, отделанный солидно, до пугающего сходства с коридором в государственном учреждении, и отправился вперед, к корме. Оставленный корабль звучал и пах иначе, нежели доверху наполненный людьми. Он стал гулким, а вместо человечины в нем пахло озоном. Пенн трогал створки дверей в отсеки, но там все выглядело обычным: толстые зады пушек, мешки, ящики, – и только навязчиво пахло химической грозой.
- Нам нужна капитанская каюта! – заорал позади лорд Мередитт. Он тоже выбрался в центральный коридор и шел по нему, отталкиваясь тростью от стены, иначе ему пришлось бы с трудом балансировать на косом полу, как это делал док.
- Уж мы ее отыщем! – кричал еще дальше позади него Койн. Он шел боком, опираясь о стену обеими руками.
Литтл-Майджес отдал бы за такую капитанскую каюту, как на «Прощении», несколько передних зубов. Кровать там была устроена такой ширины, что можно вытянуть поперек одну руку. При входе – стойка для оружия, под бюро и в углу под окнами – бутылки и бочонки без счета.
Из-за крена бюро вывалило на палубу все свои ящики и ящички внутри ящиков. Мередитт поворошил содержимое тростью и кивнул Койну, чтобы тот выудил ценное. Тайник с основным запасом денег сэр Юэн без труда обнаружил в глобусе, письма – в подушке. Пока сержант, сидя на полу, пухлыми пальцами вынимал серебряные и медные монеты из секций самого большого ящика, Пенн поднял с пола наполовину залитую чернилами тетрадь. Неизвестный капитан записывал в ней мелким вихрастым почерком направление ветра, текущие координаты и список наказанных за пьянку. Доктор пролистал гроссбух до пустых листов. Первая не заполненная до конца страница была исцарапана и покрыта кляксами. Она выглядела так, будто некто пытался сделать запись, не обмакивая пера в чернила; терпя неудачу, неизвестный с раздражением чиркал по листу сухим кончиком. Вот он додумался воспользоваться чернильницей, но не догадался стряхнуть первую каплю и развел на странице грязь. Так школяр выводил бы свои первые закорючки, если бы некому было показать, как пользоваться письменным прибором. Пенн приблизил бумагу к глазам и разобрал в царапинах и разводах буквы. То был не корявый почерк недоросля, а твердая рука человека, который пишет много, хотя и небрежно – размашисто и косо, совсем не так, как безымянный капитан, заполнивший свой журнал до середины. Этот второй владелец тетради много раз подряд снова и снова бестолково пытался вывести одну фразу: проба пера, проба пера.
- Дай сюда, - Мередитт выдернул журнал из рук доктора, раскрыл заново и перелистал на последнюю страницу, чтобы прочесть вслух. – «Час до рассвета. Бишоп сообщает о четырех або пяти плотах, движущихся со стороны острова». Все ясно. Буканиры.
Сэр Юэн бросил тетрадь через плечо, подошел к оружейной стойке и выдернул самый длинный палаш. Оставшиеся шпаги и сабельки зазвенели.
- Фрэнсис не наврал, «Перчаточница» шла из карибского моря. Ее трюмы полны рома и сахара. Черт подери, по закону это мой приз! – владелец «Памяти» своим новым клинком разрубил перед собой воздух. – Нужно снять ее с мели. Сколько здесь пушек! Что теперь запоет Файбер?
- На корвете служат сорок три человека, хотя должно быть не менее пятидесяти. Для этой громадины потребуется двести голов, не меньше, - тихо и быстро проговорил Пенн.
- Без тебя знаю, - вздохнул Мередитт и воткнул палаш острием в доску палубы.
Втроем они прошли уже большую часть корабля. Крови, выбоин от пуль, любых иных следов драки не обнаружилось нигде. На камбузе вся еда сгнила. Горы червей вместо хлеба и сыра, кости и черви вместо мяса. Нетронутые боеприпасы в крюйт-камере и там же штабелем сложенное холодное оружие для матросов и морпехов красноречиво свидетельствовали, что боя не было.
В последнюю очередь решили заглянуть в один из люков на нижней палубе. Он долженствовал вести в неизвестные помещения под ватерлинией. Едва подняли крышку, в нос ударила привычная вонь.
- Там кто-то есть, - сказал Пенн, передавая вперед зажженный фонарь.
- Сатана… - слабым голосом сказал Койн.
В пределы освещенного квадрата внизу попал один матросский гамак. В нем лежал труп. Вся его кожа и вся плоть сохранились на костях и не распадались, но глаза провалились внутрь, а веки стали как щупальца актинии; губы исчезли, так что желтые резцы стали казаться вдвое длиннее.
- Заперли команду в трюме и уморили. Не новость, - заметил Мередитт и хотел захлопнуть люк, но док протиснулся мимо него и стал спускаться.
Увиденное внизу превзошло их ожидания. Более сотни гамаков, словно человеческие поля, насколько хватало света, протянулись вправо, влево и вперед. В каждом гамаке лежала мумия. Никто не разложился и не протек на пол. Доктор подносил фонарь к лицу каждого. Кто-то высох как деревяшка, кто-то выглядел умершим недавно и еще подглядывал из-под век дряблыми глазными яблоками. Несмотря на всю неприглядность зрелища, в нем не было ничего неожиданного или нового. Жизнь врача проходит среди покойников, настоящих и будущих. Но крик застрял в горле у исследователя, когда он поднес фонарь к лицу кирпично-красного мертвеца, и тот попытался прикрыть глаза рукой со словами «слишком ярко». Лицо и шею страдальца покрывали морщинистые наросты, радужки глаз измялись, как это было с Джеком Треухом, но жизнь не оставила искалеченное тело.
Сэр Юэн приблизился, закрывая рот и нос платком, чтобы посмотреть и сказать:
- Господь ты наш Христос, – (хотя обычно избегал напрасной божбы), - да их тут несколько.
Пенн в панике обернулся. В соседнем гамаке дышал еще один несчастный, со страшно раздутыми шеей и губами. Несмотря на увечья, его можно было узнать по глазам и цвету волос – это был тот самый матрос, который в ночь первой встречи «Памяти» с «Прощением» бросился в пушечный порт, крича «Помогите!», но был вовлечен обратно неизвестной силой. Пенн прошептал: «Я тебя помню», - но напрасно; больной ничем не ответил на его слова.
- Ты сможешь помочь этим людям? – спросил Мередитт.
Док мог рассказать, что болезнь не смертельна, лекарство существует, нужно лишь найти его, оно где-то поблизости, в руках демона Мельхиора из племени Лу-Гару. Но вместо ответа док лишь покачал головой.
- Вот бедняги. Не приведи никому так мучиться, - пробормотал сэр Юэн и прямо из-под руки Пенна вогнал лежащему лезвие палаша в грудь. Док охнул, будто рану нанесли ему самому. Больной, однако, умер не сразу, а поначалу шире раскрыл глаза и несколько раз сомкнул и разомкнул распухшие губы.
- Ах ты. Не попал, – с сожалением сказал Мередитт, вытянул лезвие и воткнул его повторно. Лишь с четвертого удара изуродованный перестал смотреть.
– Койн, добей остальных. И поточнее, ты культурный человек, - приказал сэр Юэн, вытер лезвие о край гамака и удалился.
До вечера матросы «Памяти» собирали и грузили в шлюпки вещи с приза – бочонки рома и пороха, связки оружия, головы пахнущего грибами коричневого сахара. Последним из порта «Прощения» на песок молодецки прыгнул Мередитт с тяжелым бархатным кулем в правой руке и набитой письмами атласной подушкой в левой; протопал в высоких сапогах по мелководью и залез в лодку на корму, отчего нос сильно задрался.
На полпути к «Памяти» он чертыхнулся, когда за его спиной корпус «Прощения» взорвался, обдав его затылок и лицо Пенна, который не мог успокоиться и оглядывался на берег то через правое плечо, то через левое. Крюйт-камера корабля взорвалась от двери, обильно политой ромом, после того, как прогорела тридцатифутовая пороховая дорожка. Ее выкладывали змейкой, иначе не получалось сделать покрываемое ею расстояние достаточно большим, и все равно длины не хватило. Мередитт желал, чтобы на берегу рвануло в тот момент, когда он, стоя на своей палубе, сказал: «Корабль оказался заражен, и я решил не брать его в качестве приза».
Алексей Боголюбов. Взрыв турецкого броненосца «Лютфи-Джелиль» на Дунае 29 апреля 1877 года
@темы: Золотая гора