В последнее время я обнаружил, что держать тексты в нескольких местах разом неудобно по причине моей любви к мелким правкам. Дайри мне нравились возможностью прибавлять к тексту картины и музыку, фикбук — удобной системой выкладки глав и наличием чудесных бескорыстных бет, которым я очень благодарен. Однако в ближайшее время, я, коли буду жив, перееду на свою страницу на samlib.ru — этот ресурс, по крайней мере, работает всегда. На дайри вы меня всегда сможете найти здесь. Все изменения носят чисто косметический характер, и на мою склонность сочинять истории никак не повлияют.

Ванитас для привлечения внимания:

---

Просто картинка для настроения

A naked man hanging by his wrists from a tree, his skin being flayed by another man; illustration to Samuel Clarke, 'A Generall Martyrologie' (London, 1651).

@темы: кровь XVII века

---

Пара заметок о работорговле

Капитан Снелгрейв:
«Что касается причин обращения этих людей в рабов, то их можно подвести под следующие несколько параграфов.
1. С незапамятных времен среди негров существует обычай обращения в рабство всех пленников, захваченных на войне. До того как они получили возможность продавать белым людям пленников, им приходилось убивать последних в больших количествах. Так много людей негры не могли использовать на своих собственных плантациях из опасения, что те восстанут и будут угрожать безопасности своих владельцев.
2. Большинство преступлений у них наказывается штрафами. Когда преступник не располагает средствами заплатить штраф, он продается в рабство. Такова практика как жителей континентальной части Африки, так и побережья.
3. Должники, которые отказываются платить долги или неплатежеспособные, подлежат обращению в рабство. Однако друзья могут выкупить их, а если не смогут или не пожелают этого сделать, то тогда их продают совсем к выгоде кредиторов. Но в руки европейцев попадали немногие из таких — их использовали соплеменники для собственных нужд.
4. Мне говорили, что некоторые континентальные обитатели имеют обыкновение продавать в рабство своих детей, хотя к этому их никто не принуждает. Я склонен верить в это, но никогда не замечал, чтобы это практиковали жители прибрежных районов, если их не вынуждали поступать так крайняя нужда и голод, как это случилось позднее с племенем вида.
Сейчас таким образом становятся рабами многие негры, особенно попавшие в плен во время войны. Число последних столь значительно, что можно смело утверждать без всяких преувеличений, что представители всех европейских стран, заключившие торговые сделки на побережье Гвинейского залива, в некоторые годы вывозили оттуда по меньшей мере по семьдесят тысяч негров. Вначале это число, несомненно, может показаться невероятным.Тем не менее, если принять во внимание протяженность побережья, которая составляет 4000 миль от островов Зеленого Мыса до Анголы, а также распространенную среди аборигенов полигамию, способствующую обилию населения,
то, надеюсь, не покажется удивительным, что отсюда ежегодно вывозится так много рабов.
Против законности такой торговли часто выдвигаются возражения, которые я не стану опровергать. Замечу только, что, хотя торговля людьми может на первый взгляд показаться варварской, аморальной и противоестественной, тем не менее работорговцы могут привести в свое оправдание самый веский аргумент представителей всех видов торговли — выгоду. И это относится не только к купцам, но и к
самим рабам, что подтверждают нижеследующие доводы.
Во-первых, очевидно, что множество людей, захваченных в плен во время войны, могли быть бесчеловечно уничтожены, если бы им не представилась возможность попасть в распоряжение европейцев. Таким образом, многие жизни весьма полезных людей, по крайней мере, были спасены. Во-вторых, когда их привозят на плантации, им живется там гораздо лучше, чем в своих странах, поскольку плантаторы, заплатив за них высокую цену, заботятся о них. В-третьих, обработка английских плантаций настолько улучшилась, что трудно поверить, как много выгод приобрела страна в связи с этим. Особенно это касается Сахарных островов, расположенных в зоне, близкой по жаркому
климату к побережью Гвинеи: негры больше приспособлены к обработке земли на этих островах, чем белые люди. Далее вопрос о преступниках среди негров. Таким способом их вывозят, чтобы никогда не возвращать. Мы здесь всегда мечтали о таком благе.
Словом, выгоды от такой торговли намного перевешивают как реальные, так и мнимые беды и неудобства. Но иногда преимущества, как показывает практика, представляют собой сочетание плюсов и минусов».

Доктор медицины Джордж Пинкард, «Записки о Вест-Индии» (1795—1798):
"Ты должен помнить, как давно и как сильно я желал попасть на торговые корабли, ходившие в Африку, чтобы лично познакомиться с манерой обращения с теми темнокожими, которых отрывает от родного дома железная рука коммерции для транспортировки в обитель рабства. И тебе будет приятно узнать, что очень скоро мне выпала возможность осуществить свое желание.
Североамериканский невольничий корабль, приписанный к Саванне в штате Джорджия, прибыл с гвинейского побережья как раз перед нашим входом в бухту (на Барбадосе) и стоял на якоре с грузом негров на борту очень близко от нас. Опасаясь, что он отправится в Америку, и не желая упустить первый представившийся случай удовлетворить распиравшее нас любопытство, капитан Клегхорн и я утром после того, как наш корабль бросил якорь, взяли лодку и отправились посетить судно из Гвинеи. Нам повезло — капитан и его помощник на судне встретили нас весьма любезно и доставили нам удовольствие, с готовностью отвечая на заинтересовавшие нас вопросы.
Груз включал 130 рабов, две трети которых составляли мужчины и одну треть — женщины. Представителей двух полов разделили перегородкой, или переборкой, сооруженной поперек корабля от борта к борту. Шкафут выделялся для мужчин, ют — для женщин. Большая часть рабов были молодого возраста — от десяти до восемнадцати лет. Мы с удовольствием отметили царившую здесь атмосферу
бодрости и довольства. Лишь немногие были унылыми и подавленными. У рабов не было одежды, их опоясывали широкие ленты из голубой ткани с напуском спереди, служащим фиговым листом, какие носили наши прародители в благословенном саду Эдема.
Когда мы ходили среди них, они пялили на нас глаза с притворным любопытством. Некоторые из мальчишек, подобно светлокожим сверстникам, проявляли игривость и ужимки. Одна-две женщины, свободные от оков образования, бросали на нас ненароком выразительные взгляды или подавали многозначительные знаки. У многих имелись клеймения на коже, сделанные, очевидно, режущим инструментом. Как выяснилось, это были метки народностей, к которым они принадлежали. Сточенные или заостренные кверху зубы у некоторых придавали им отталкивающее, зверское выражение. Они выглядели сытыми и здоровыми, хотя кое у кого на коже выступала сыпь, названная «кра-кра».
Койкой для рабов служила палуба. Разбитые на две группы, они покоились по ночам на голых досках: женщины — на палубе кормовой каюты, мужчины — на главной. В дневное время им не разрешалось оставаться там, где они спали. Их содержали главным образом на открытой
палубе, где их заставляли делать упражнения и побуждали танцевать и веселиться под музыку их любимых банджо. Мы видели, как в танце они едва передвигают ноги, но выбрасывают вперед руки и совершают телодвижения непристойного характера. А их пение представляет собой дикие и свирепые выкрики, начисто лишенные мягкой тональности и гармонии, к тому же они громко голосят с хриплой монотонностью.
Едят рабы в основном рис, сваренный в обычной воде, — садятся вокруг большого плоского блюда на корточки, как обезьяны, запускают туда свои длани, чтобы ухватить пальцами горсть. Мы видели, как некоторые из них очищали рис от красной шелухи: надо было растолочь
зерно в деревянных ступах деревянными же пестиками, достаточно длинными, чтобы стоять в полный рост, долбя ступу, которая стоит у ног. Хотя в их работе незаметно усердие, очевидно, что сам процесс доставляет им радость. Они бьют пестиком в такт песне и кажутся счастливыми. Весьма рад завершить свой рассказ, проинформировав тебя о том, что мы не обнаружили следов тех жестокостей и ужасов, которые, как утверждают, практикуются на кораблях, занимающихся перевозкой живого товара, и так пугающе приумножают разнообразные несчастья рабства. Цепи, удары бичом и жестокости, видимо, не входили в арсенал средств, используемых при доставке несчастных
африканцев к их американским владельцам. Мы, конечно, чувствовали себя неуютно, размышляя о позорной практике отношений между цивилизованными существами и менее культурными особями, но мы не были шокированы лицезрением жестоких проявлений тирании и бесчеловечности. Здесь рабам обеспечивались комфорт и здоровые условия существования.
Их привычка купаться в холодной воде всячески поощрялась. Сами они, как и весь корабль, содержались в исключительной чистоте. Рабы получали обильную пищу, а в дневное время рассеивались по кораблю для того, чтобы по возможности предотвратить их тесные нездоровые скопления.Поощрялись смех и веселье, физические упражнения. Заботились о том, чтобы отвлечь рабов от грустных мыслей об изменении их положения и утрате дома; и могу сказать прямо, что среди них царила атмосфера удовлетворения в большей степени, чем можно было ожидать. В то время как многие из них танцевали, пели и играли друг с другом, остальные помогали в работах на корабле. Мы даже узнали,
что некоторые из них оказались весьма полезными во время перехода и стали опытными моряками. Кажется, они относятся к капитану корабля скорее с симпатией и, хотя остаются исполнительными и послушными, не производят впечатления запуганных людей. По необходимости они собираются толпами, особенно в местах ночлега, однако на корабле принимаются меры, чтобы от этого не было вреда
и рабы оставались здоровыми.
Мы спустились вниз посмотреть место ночлега, где жесткие доски образуют общее постельное ложе и каждый африканец должен был спать, подложив под голову руку. Мужчины лежали на досках так близко друг к другу, что между их голыми телами едва ли можно было поставить
ногу. Рано утром людей всегда выводили на палубу, а спальное место тщательно мыли. И все же смрад, исходящий от столь большого числа спящих тел, сохранявшийся здесь даже при отсутствии постельного белья, личной одежды, багажа или мебели, оскорблял обоняние европейца и ясно указывал, что если бы здесь не уделяли достаточного внимания чистке и вентиляции, то началось бы распространение болезней. Хотя африканцы любят мыться и, кажется, не чужды личной гигиены, они равнодушны к поддержанию чистоты общего места, а также к известным правилам приличия. Ведь, несмотря на строжайшие запреты, они не всегда бросают привычку отправлять естественные
надобности там, где спят.
На другой день после посещения американского невольничьего корабля мы увидели один из кораблей нашей собственной страны, курсировавший на линии Ливерпуль — Гвинея. Судно большего водоизмещения, приспособленное для торговли, имело на борту необходимый состав команды и достаточное количество орудий для защиты от неприятельских каперов, а также предназначалось для перевозки пятисот рабов. Мы ожидали, что негры будут размещены здесь лучше, чем на американском корабле, но значительной разницы не заметили. Хотя число рабов на борту английского судна превышало все допустимые нормы, условия размещения людей были почти одинаковыми.
Корабль из Ливерпуля содержался в исключительной чистоте, как и американское судно, но межпалубное пространство последнего было просторнее и выше, поэтому рабы ночевали там в меньшей тесноте. Возможно, было бы полезно для транспортировки наших войск из Англии извлечь уроки из нынешнего способа вождения невольничьих кораблей из Африки на гвинейской линии. Рабы гораздо более скученны, чем солдаты, однако намного здоровее. Следует определить причину этого, и я подозреваю, что она коренится в разнице обращения с
людьми и размещения их. Осмелюсь высказать такое мнение: гвинейский корабль доставляет — с меньшей опасностью эпидемии — груз рабов, втрое превосходящий по численности транспорт с солдатами".

@темы: медицина, корабли

---

Леди Истина и леди Малярия

Наступила осень 1688 года. Файбер на шхуне «Рид» продолжал преследовать «Память герцога Мальборо», не зная, что платить за его работу больше некому: тиран Иаков отправил семью во Францию и был готов бежать сам, лишь представится оказия. Высокородные заговорщики (среди которых мог быть сэр Юэн, не предпочти он погоню за Золотой горой прозаическим домашним занятиям) уже разъехались во все концы страны готовить, если бог даст, новую гражданскую войну. В сентябре «Память» вошла в африканскую бухту на пятой параллели к северу от Эквиноктиалиса. Название на бухты на карте, передавая друг другу лупу, пытались прочитать всемером все члены экипажа, обученные грамоте. По всему выходило, что местность зовется Ла Песарла, но капитан Литтл-Майджес требовал, чтобы крошечные закорючки на бумаге сложили в какое-нибудь другое слово — он предвидел долгую стоянку и ни за что не хотел застрять надолго в местности с подобным названием. Шхуна «Рид» встала на траверсе бухты, запирая корвету выход в море, но на «Памяти» об этом предпочитали не задумываться.

21 сентября по приказанию лорда Мередитта на берег сошли восемь матросов под командованием сержанта Койна. Спустя десять дней они вернулись ни с чем, и смертельно уставшие. На борту пришлось вязать беседку и поднимать их со шлюпки по одному на веревках. Поднятые садились вдоль борта, не в силах двигаться дальше — это было удивительно, ведь каждому обещали на камбузе по половине свежей рыбины и по наперстку всклень. Лейтенант Пайк, руководивший погрузкой, послал за Пенном.
Доктор прошагал от Койна, который даже сидя на полторы головы возвышался над остальными, мимо двух Джеков, троих Уиллов, еще одного парня, которого тоже как-то звали, а также Ларри, сжавшегося между ватервейсом и фальшбортом до удивительной компактности, и громко объявил диагноз. Пайк не остался удовлетворен его ответом.
- «Замудохались» - это разве ответ врача? А еще образованный... - обиделся он.
Пенн не стал его слушать и зашагал обратно, от Ларри, который занимал места не больше, чем требуется десятилетнему ребенку, к Койну, вытянувшему ноги чуть не до комингса, и намеревался вернуться к себе, но услышал неясное бормотание. Доктор остановился, наклонил голову, и разобрал, как сержант быстро произносит: три полпенни и восемь пенсов — одиннадцать с полтиной, одиннадцать с полтиной да три фартинга — шиллинг и фартинг, фартинг да полпенни — без четверти пенс. Док потрогал лоб Койна. Посмотрел на свою руку, будто на ней от прикосновения должен был проступить правильный ответ, сорвался с места и кинулся в каюту капитана. Не найдя Майлза на месте, развернулся, проскользил каблуками по лоснящимися во влаге и жаре доскам палубы, бросился к трапу на ют, где застал не только капитана, но и его нанимателя.
- На корабле малярия, - сквозь одышку проговорил док, глядя то на кэпа, то на сэра Юэна. - Нужно срочно возвращаться в Атер-форт, иначе спустя неделю на корабле не будет ни одного здорового.
Капитан хотел ответить, но Мередитт отстранил его, неприятно и оскорбительно ткнув тростью в грудь, наклонился с высоты своих шести с половиной футов к доктору и ответил:
- Для чего же я тебе плачу? Ты врач — иди лечи.
Пенн испугался и заговорил еще тише и сбивчивее.
- Не подумайте, что я выказываю неуважение. Поймите, у меня нет хинина. Когда мы отчаливали… отчаливали из того города, из которого мы отчаливали, - в воображении Пенна нынешний рейс корвета длился уже несколько десятков лет, и город, откуда они начали путешествие, полностью изгладился из памяти и имя с собой забрал. – Вы не сказали, что мы идем в Гвинею, иначе я бы загодя купил очень много хинина.
- Когда мы отчаливали, - сэр Юэн выпрямился и выплюнул, - из Плимута! – заложив руки за спину, Мередитт стал прогуливаться туда-сюда, оборачиваясь на доктора лишь чтобы подчеркнуть новый восклицательный знак в речи. - Тебя притащили на борт из подворотни мертвецки пьяного. И не в первый раз! Понятия не имею, как далеко мы были от берега, прежде чем ты начал соображать, где ты. Поэтому я – не хочу! – слушать твои оправдания. Иди вниз! - и лечи. Твое место там.
- Согласен, я пьяница, за это вы можете уволить меня без жалованья, - решившись на самое страшное – отказ от денег – Пенн на время перестал бояться, и его голос стал звучать на крошечку громче. – Но вы обязаны позаботиться об экипаже! – доктор обнаглел настолько, что отвернулся от своего нанимателя и продолжил, обращаясь к Литтл-Майджесу. Он чувствовал, что здесь будет скорее услышан. – Малярия происходит от перенаполненного влагой воздуха. На берегу он гуще, но с каждым днем и у оставшихся на борту флегмы в каналах мозга будет больше, пока нас всех не свалит лихорадка. Каждого!
- Нам нужно уйти от берега с завтрашним приливом, - сказал Мередитту кэп спокойным голосом, каким люди неопытные уговаривают напыжившуюся ядовитую змею не нападать, но уловка не сработала.
- Нет! – зарычал сэр Юэн. – Корабль принадлежит мне, и он будет стоять там, где я ему скажу стоять!
Литтл-Майджес понял, что это плата за форт Фрайт, и все, что он испытывал, вмещалось в слова «Как не вовремя».
- Если хотя бы половина команды заболеет, корвет станет неуправляемым, - пытался кричать Пенн.
- Мы людьми небогаты, мы не можем позволить себе эпидемию, - кивал кэп.
- Он тобой вертит, - сказал капитану Мередитт. Его голос стал внезапно безучастным, как во время семейной ссоры на стадии «делай что хочешь». – Вертит, вертит, вертит. – После чего снова обернулся к доку и кэпу и рыкнул: - А будет по-моему!

Н следующий день милорд отослал на берег вторую экспедицию. Ее повел лейтенант Пайк. В Англии в это время наступил октябрь – пора, когда ветер замечает любую пуговицу, которую ты забыл застегнуть, а каждый новый день поражает то бурей, то холодным солнцем, то на лужах первой коркой льда. В Гвинее тянулось одно бесконечное унылое серое лето – без алых закатов, веселых грибных дождиков, яблочек и вишенок в тенистых садах. Пыль, тучи насекомых и маразматические раскачивания огромных глянцевитых листьев на берегу. Пенн закрывал глаза и видел, как ветер гонит по луже рябь, вокруг нее застыла под первым морозом грязь, а по высоким белесым облакам бегут низкие сизые рваные тучки.
Почти все на корабле чувствовали недомогание. Хуже было тем, кто вернулся из первой экспедиции на материк, и из них страшнее всех разболелся сержант Койн. Долгие лютые приступы лихорадки и мигреней, во время которых его выжимало как тряпку, перемежались короткими периодами ясного ума и слабости. Кроме того, он беспрестанно мерз, будто принимал муки не на экваторе.

15 октября обнаружилось, что запас сухарей поразила неизвестная ранее напасть. К привычной беде, личинкам (как известно, люди делятся на два вида: тех, кто выбирают их из галет перед едой и тех, кто – нет) прибавилась пушистая зеленая плесень. Многие отважились жевать галеты вместе с плесенью. Добром дело не кончилось – горечь во рту от такого яства не проходила до вечера, сменившись тошнотой. На следующий день зазеленела солонина, и из провианта остались в живых брюква да рыба. Пенн говорил, что остатки еды из камеры за камбузом стоит перенести куда-нибудь еще. Однако других приспособленных для хранения еды (сиречь хорошо запиравшихся) помещений на корвете не было. К тому же из матросов на ногах оставалось пять человек, и капитан отложил спсение запасов на потом. Через два дня плесенью покрылись остатки съестного.

18 октября с берега вернулся отряд лейтенанта Пайка: восемь человек из пятнадцати, и все поголовно были больны. Лейтенант выглядел умиротворенным.
- Я запрещаю меня лечить, я готов к своему смертному часу, - сказал он Пенну, когда тот светил ему в глаза свечкой, определяя цвет слизистых.
- Не беспокойся, - проворчал док. – Мне тебя лечить и нечем.

20 октября, шхуна «Рид» сняла блокаду с бухты и ушла в восточном направлении. «Память» могла воспользоваться случаем, но так и осталась на якоре со свернутыми парусами.
Издалека корабль казался вымершим. Никто не поднимался на ванты, ни единый человечек не копошился на реях. Если кто и поднимался на палубу, то – лишь в тень паруса, растянутого между фальшбортами и грота-штагом. Изредка с борта закидывали сети, но в стоячей воде ловились большей частью размокшие куски провианта, выброшенного долой из-за плесени.
Капитан не отдавал приказ немедленно уходить, и потому вечером Пенн, самый здоровый и потому - голодный на борту, решился в одиночку отправиться на берег за хоть какой-нибудь пригодной в пищу ботвой.
Уже смеркалось, пока Пенн, превозмогая усталость и простое человеческое желание умереть, лишь бы больше не трудиться, в одиночку сидя на веслах пригнал свою тяжелую шлюпку к берегу. Недалеко от кромки моря посреди соленой запруды росло манговое дерево, огромное и спокойное. Поодаль от него стояли высокие кустарники ююба, полные красных райских яблочек На дереве манго висели плоды-призраки: поворачиваясь на крученых плодоножках, они показывали красный бок, а затем – зеленый и становились неразличимы в листьях. Прислушавшись, можно было услышать их самодовольное хихиканье. Вблизи от них исходил запах ванильного сиропа и хвои.
Пенн с опаской попробовал плодов манго и ююба. Незнакомая снедь показалась лишенной вкуса, и Пенн не понимал, божественно или отвратительно то, что он ест. Съев достаточно, чтобы иметь представление о ядовитости незнакомых плодов, Пенн лег ночевать в лодке. Всю ночь ему то снилось, то казалось, будто вокруг ходят ужасные тени и переступают через шлюпку. Чтобы прогнать страх, док поднимал голову и смотрел на бледные теплые огни на палубе «Памяти» посреди черной воды.
Проснувшись утром не более больным, чем засыпал накануне, Пенн удостоверился в безопасности новых растений, набрал полную лодку плодов и целую рубашку ягод и отчалил.

- Какое счастье, ты продлишь нашу агонию! – приветствовал его Литтл-Майджес. Он стоял на палубе, краснощекий, но не от рома. В эту ночь малярия добралась и до него. – Официально сообщаю тебе: мы приплыли, Элб. Если ты действительно говоришь с Сатаной, и он тебя слушает, вызывай его сюда: самое время.
- Я убил Сатану, Майлз. Он больше не придет, - ответил Пенн. - Вот тебе полотенце. Будет бросать в жар – прикладывай к голове.

25 октября выдался особенно жаркий день. Вся палуба корвета от носа до шканцев была усеяна телами, вповалку, без чинов. Когда еды и воды в обрез, работать никто не мог и не хотел. Больные, выздоравливающие и умирающие лежали кто как, а капитан Литтл-Майджес – среди них, и рассказывал смешные истории. Они были грубыми и отличались тем удивительным свойством, что, рассказывай их любой другой человек, его бы не стали слушать.
- Как-то раз возле Гоа кильнулся флейт с куркумой!
Взрыв смеха. Казалось бы, что веселого в кильнувшемся флейте? Но вот поди ж ты. Капитан удовлетворен произведенным эффектом и продолжает рассказ.
- Вы представляете, какие деньжищи? Целый флейт куркумы! Мешки с меня ростом! Покачивается он кверху килем, вокруг по воде - оранжевое пятно. И тут выныривает владелец груза. Видит – кранты, назад не провернешь. Вылез на шпангоуты – сам с ног до головы желтый, по уши в своей куркуме. Снял с себя ремень, привязал к рулевому перу и удавился.
Гомерический хохот.
Капитан, довольный и румяный, собирался рассказать еще что-нибудь, но осекся из-за появления лорда Мередитта.
Треснула о косяк дверь апартаментов, и сэр Юэн возник на пороге – мрачный, заросший и, как прочие жертвы малярии, страшно худой.
- Опарыши, - сказал он, обведя воспаленным взглядом палубу. Наступила полная тишина – было слышно, как пытается перестать смеяться доктор Пенн. Сэр Юэн оттолкнулся руками от косяков дверного проема и пошел вперед, перешагивая через людей. – Вы все родились в нищете и сдохнете в ней, если не научитесь с уважением относиться к деньгам. Пара гиней для этого мира куда ценнее, чем любой из вас. А вы, чуть что начинает грозить вашим никчемным жизням, скулите и ропщете, что не нужно вам золота, подавай воздух и солнечный свет. «Бедный, да живой», говорите? Черта с два! Либо богатый и живой, либо бедный и мертвый, вот как устроен мир. Потешаетесь над торговцем куркумой, который повесился? Как бы ни так! Это он потешается над вами. Он поступил правильно, а вы гниете здесь, потому что боитесь сойти на берег и взять свое.
Сэр Юэн сделал круг по палубе, вернулся в свою каюту и с грохотом захлопнул дверь. Трудно говорить после непревзойденного оратора», - попытался вернуть аудиторию капитан, но в тот день больше никто не смеялся. Мередитт умел убить радость.

27 октября на траверзе бухты снова появилась «Рид». К полудню со шхуны прибыла шлюпка с парламентером. Лейтенант Ромулус, более свежий, сытый, умытый и пригожий, чем владелец корвета, прошелся туда-сюда по палубе, поглядел по сторонам, будто прикидывал стоимость всего, что можно отвинтить и унести. Сэр Юэн заставил его ждать, пока определялся, побриться или пригласить в апартаменты, будучи нарочито дезабилье. Что бы он ни выбрал, говорили лейтенант и милорд наедине. Разговор длился около получаса. Док и кэп, сидя в соседней, капитанской каюте, приникли к переборкам, но различить смогли только произносимое на повышенных тонах: «Пять!» «Три!»
По прошествии получаса Ромулус спустился на свою шлюпку, а сэр Юэн вышел к команде и объявил, что завтра же корвет отправляется домой. Через некоторое время к Литтл-Майджесу вернулся дар речи, и кэп спросил, что заставило его нанимателя так неожиданно изменить планы. «Тот факт, что мне удалось сбить цену на их услуги до четырех шиллингов человеку. Вас ждать, когда вы перестанете болеть – не дождешься!» - ответил Мередитт и хотел уйти к себе, но Пенн, стоявший у Майлза за спиной, осмелел и спросил, как милорду удалось сделать так, что капитан Файбер согласился оказать гибнущему корвету неоценимую услугу.
Шквал гнева, оскорблений и поэтических, но несмотря на это чрезвычайно унизительных сравнений – вот что док услышал в ответ. Когда Мередитт устал орать и отдышался, он все е соблаговолил открыть, что Файбер пошел на перемирие и сделку после того, как встретил в Атер-форте авизо с последними новостями из дома. Пакетбот ушел из Плимута в июле, и в тот момент в воздухе уже пахло порохом. Король Джеймс свернул все государственные программы, шхуна «Рид» осталась предоставлена собственным заботам, и старый Ник решил возместить расходы не только простым, но и неожиданно честным способом. Оказалось, сам Файбер ни секунды не верил в существование Золотой горы и преследовал «Память» лишь до тех пор, пока за это платили. Стоило Ромулусу в приватной беседе обмолвиться о неверии своего капитана. С глаз Мередитта точно сдернули пелену. Он понял, что упустил великолепный шанс вписать свое имя в историю, пропадая с кораблем всеми людьми на экваториальном болоте.
- В провинциях уже раздают оружие для новой гражданской войны. Двенадцать лордов подписали приглашение голландскому Вильгельму прийти и править. Я должен был быть среди них! – говорил Мередитт и, несмотря на щетину и мешки под глазами, казался моложе, так по-детски звенела обида в голосе.

Прошел ноябрь, полный неспокойного моря, и декабрь с сильными, но редко попутными ветрами. Медленно выздоравливающие от малярии матросы «Памяти» постились под брызгами, которые становились все холоднее, а Рождество весело справили в Кадисе, где на берегу в таверне им без денег ради праздника наливали одну кружку браги на троих. Уже в феврале, когда тучи висели низко и ветер прошивал душу насквозь, лорд Мередитт увидел мыс Эджкомб и скрепя сердце произвел полный и честный расчет с экипажем шхуны «Рид».

После трудного путешествия корвету предстояла долгая починка в доках; Мередитт горел в тот же день ехать в Лондон. Пенн насилу упросил сходить с ним к «Совиной мельнице». Вместе с ними отправились Литтл-Майджес и Пайк.
Их одежда пришла негодность, следовало бы выправить что-то поновее – экватор не пощадил ни хлопок, ни шерсть. Стараясь плотнее запахивать куртки и не высовываться из-за широкой спины сэра Юэн, капитан и лейтенант перебежали высокий открытый мост и спустились к мельничному колесу. Доктор провел их на задний двор гостиницы, в палисадник перед каналом, нагнулся к воде и за веревку, привязанную к причальному кольцу под сухим плющом, вытащил мешок из кожи. В мешке, который почти не испортился от воды, лежали блестящие золотые самородки, от мелких до здоровущих, величиной с кулак. Их было немало. Пенн доставал, передавал их в руки остолбеневшему сэру Юэну, капитану, лейтенанту. Все трое смотрели на веселый металл как завороженные. Их лица стали одинаковыми. Тогда Пенн взял один слиток и принялся снимать с него золотую фольгу. Минута – и в руках у доктора оказался покрытый блестками серый чугун.
- Лоренц был мошенником. Он хотел продать Джеймсу карту, которая ничего не стоила и никуда не вела. Но его сообщник поверил, что самородки настоящие, и убил его. - Пенн смотрел на Мередитта и говорил все это ему, собрав домиком над переносицей бесцветные брови. – карта ведет в никуда. Никакой Золотой горы нет. Восемь наших человек погибли просто так.
Пайк и Литтл-Майджес дружно посмотрели на Мередитта. ожидая, что тот ответит.
- Что ты мне суешь эту гадость! – воскликнул сэр Юэн и бросил свои слитки на землю. – Что ты пристал ко мне с этими глупостями?! Я политик, земельный владелец и твой наниматель, а ты мне булыжники суешь. Ты знаешь, сколько стоит мое время? Какая мне разница? Подумаешь, Лоренц! Я уже забыл, как его зовут! Мне нет дела! Смирись, что есть на свете люди, мыслящие государственными масштабами, не чета тебе!
Мередитт плюнул и ушел прочь, а доктор Пенн тихо опустился на землю, как будто пустой олений мешок отнял у него все силы.
- Я так устал, будто полгода таскал эти камни с собой, - сказал он.
- Ты их не выбрасывай, мы их еще продадим, - невпопад ответил кэп.
- Если Лоренц признался тебе перед смертью в мошенничестве, - сказал Пайк. – Это можно считать настоящей исповедью. Это будет учтено на страшном суде. Гордись, ты сделал в своей отвратительной грешной жизни хоть одно доброе дело.
И с этими словами лейтенант незаметно положил два поддельных самородка в рукав.



Прослушать или скачать No-one is there бесплатно на Простоплеер

@темы: Золотая гора

---

Shit happens

Когда говорят, что большие военные операции всегда тщательно продумываются и могут быть расстроены только мощью мысли превосходящего гения, я вспоминаю Кентиш-Нок, где голландского адмирала собственные матросы не пустили на флагман, а англичане, исполняя коронный маневр, усадили сразу три своих главных корабля на мель. причем это еще не полный перечень корочек Кентиша! Также я вспоминаю похождения голландского конвоя в Бергене, где датчане должны были сдать вест-индский караван голландцев неприятелю за откат, но курьер с выгодным предложением задержался в пути, и все пошло наперекосяк.

Достойное место в пантеоне историй займет маленькая зарисовка из будней Карибского моря. В 1635 году некто Пьер Легран захватил 54-пушечный флагманский корабль испанцев, который по какой-то причине отстал от флота. В этом не было бы ничего особенного, если бы не тот факт, что Легран командовал четырехпушечным люгером с командой из 28 человек. Морали у басни никакой. Shit happens

На картине — похожий случай

Бой 12-пушечного люгера "Широкий" под командованием лейтенанта Н.Ф.Метлина с греческим 60-пушечным корветом "Скеция" в Монастырской бухте (остров Парос), 27 июля 1832 года

@темы: корабли, кровь XVII века

---

Картинка для развлечения, хоть сейчас и не пятница

В Homoerotic Art Museum есть лишь одно изображение, относящееся к Англии XVII века.



для тех, у кого не отображается — прямая ссылка

Точная дата создания, автор, происхождение — ничего неизвестно. Только условное название: "женоненавистники".
На окнах, думаю, не решетки, а мелкая расстекловка.

@темы: кровь XVII века

---

Близкая к китчу, и в то же время сильно действующая на воображение серия

"Корабли-призраки"

+5

@темы: корабли, земля вода воздух огонь

---

Манильский галеон

Живописная зарисовка из книги "Сокровища погибших кораблей" Рагунштейна.

"Рейс с Филиппин в среднем длился пять с половиной месяцев, и в Акапулько галеон прибывал в период с конца ноября по январь. Средняя продолжительность 37 зарегистрированных плаваний в восточном направлении, с 1565 по 1758 год, составляла 170 дней.
Столь длительное плавание в антисанитарных условиях нередко приводило к большим человеческим жертвам среди команды и пассажиров из-за цинги и различных инфекционных заболеваний. В 1697 году итальянский аптекарь Франческо Гемелли, совершавший путешествие на манильском галеоне, записал: «Голод, жажда, тошнота, невозможность ни на минуту остаться одному и другие страдания, не говоря уже о том, что швыряет из стороны в сторону от страшных волн. Корабль кишит мелкими грызунами, питающимися печеньем и галетами и размножающимися так быстро, что очень скоро они не только бегают по каютам, кроватям и даже тарелкам, из которых едят люди, но даже и по самим людям. Мухи падают в тарелки с супом, где также плавают и черви всех видов. Каждый кусок пищи кишит личинками. В рыбные дни обычно кормят тухлой рыбой, сваренной в солёной воде; днём едят суп из бобов, в котором так много личинок, что они плавают на поверхности».
В 1657 году один корабль приплыл в Акапулько, проведя более двенадцати месяцев в море: на борту все были мертвы. Положение осложнялось ещё и тем, что после прибытия в Новую Испанию ситуация менялась мало, учитывая условия жизни в испанских колониальных городах того времени и отсутствие гостиниц для путешественников".

@темы: корабли

---

Черно-золотая Аккра

15 августа 1688 года корвет «Память герцога Мальборо» встретил в море на пути в Луанду. Шхуна «Рид» продолжала неотступно следовать за ним. В тот день волнение было сильнее обычного, и Джек Морда попал под плохо закрепленную пушку. Его протащило до противоположного борта и раздробило кость выше колена казенной частью о фальшборт.
Капитан Литтл-Майджес вытащил из каюты доктора Пенна (тот уютно качался на рундуке, слушая, как от перегородки к перегородке катается пустая бутылка) и велел Ларри зачерпнуть за бортом ведро. От четырех галлонов теплой соленой воды на голову док немного отрезвился — достаточно, чтобы снова осознать себя в текущем моменте. Он сидел на палубных досках в луже морской воды с красными прожилками рядом с непрерывно кричащим человеком, такелаж над его головой выл от напряжения, и четверо здоровых мужчин с трудом пытались поставить на место пушку с жирно блестящим задком. В отличие от мира ромовых грез, здесь док был совсем один, но должен был что-то предпринимать. «Несите, наверное, жгут...» - попросил он.
В Джеке Морде было необыкновенно много жизни и места в груди. Он кричал, орал и голосил без перерыва час. Пенн сидел пред ним до онемения в ногах и не знал, как подступиться к разделению остатков штанов и мяса — нож запутывался в нитках. Капитан стоял над ним и врем я от времени выкрикивал: «Да что же ты копаешься?!» Когда с мягкими тканями было покончено, колено отделилось само почти без усилий, но кость осталась торчать красной трубкой далеко наружу. «Отпиливать или так оставить?» - кричал Пенн, почти неслышимый за могучим ревом Джека. «Соберись и прими решение, ты врач!» - кричал ему в ответ Литтл-Майджес.
Труднее всего далось наложение швов. Док несколько раз просил окатить его и пациента из ведра, но густой гемоглобин Джека выступал повсюду и мешал видеть, что к чему пришивается. Под каждым ногтем, на рукавах и манжетах, на коленях и чулках, он возникал снова и снова.
Несмотря на все препятствия, культя была завершена. Вскоре после того, как последний узел на бедре был завязан, внезапно наступила тишина. Пенн хлопнул себя по ушам, чтобы проверить, не оглох ли от долгого крика.
Джек Морда был необычайным здоровяком, потому на время агонии был избавлен от мучительного периода угасания, когда мысль блуждает в неприятных сумерках, а тело пляшет само по себе. С Джеком не происходило ничего подобного; он долго кричал, будучи в полном сознании и силах, после чего в один момент прекратил свое существование. Обидно — Джек Морда не успел передать достойные зависти телесные свойства ни одному поколению существ своего вида. В Лондоне, Ярмуте и голландском Хелдере он жил с несколькими женщинами, но имел привычку бить их смертным боем, поэтому дети от Джека Морды рождались реже, чем могли, ни один не появился на свет здоровым и не дожил до года.
- Это была прекрасная культяпка, - участливо сказал Литтл-Майджес, видя замешательство дока и полагая, будто он расстроен гибелью пациента. - Если мне потребуется отрезать ногу или еще что-нибудь, я обращусь только к тебе.
Литтл-Майджеса мучила тошнота — Джек Морда стал первой потерей в людях с тех пор, как Майлз стал капитаном, и он принял произошедшее так близко к сердцу, как сам не ожидал. Все же он старался выглядеть веселее, чтобы не расстраивать дока. Пенн же оказался нечувствителен к похвале. Правда была в том, что во хмелю доктор был малочувствителен к любым явлениям внешнего мира и едва ли понимал, что означает внезапно наступившая тишина.
- Теперь больному нужен покой... - неуверенно произнес он и попробовал отжать волосы.
- Покоя Джеки получит достаточно, - кивнул кэп.
- Не знаю, сможет ли он теперь управляться с парусами... - продолжил Пенн, пытаясь встать.
- Нет, никаких парусов, - Литтл-Майджес догадался, в чем дело, и подал доктору руку, чтобы тот мог подняться. - О парусах Джеки придется забыть. Как и о любой другой работе. Разве что палубу протереть. Один раз, - и представил, как мешок с зашитым внутри Мордой волокут к борту.
Пенн легонько оттолкнулся от руки капитана и неверным шагом направился обратно к своей каюте.
- Чуткий врач, - сказал невесть откуда взявшийся за плечом у Майджеса лейтенант Пайк.
- У него трудный период, - сквозь зубы ответил кэп.
- У него трудный период... - Пайк показал, как переворачивает невидимый стакан, -... с тех пор, как мы вышли из форта Фрайт. Неделя беспробудно трудного периода. Если бы я столько пил, я бы умер.
- У него есть уважительные причины, - упрямился кэп.
- Подумаешь, посидел полдня под замком, постоял несколько минут под петлей. Не о чем говорить. Кого в наше время не пытались повесить.
Ирония у неспособного к улыбке лейтенанта получалась похожей на серьезные ответственные заявления. Капитан, напротив, что бы ни сказал, все походило на балагурство.
- Меня — ни разу. Однажды хотели забить палками, но это же другое дело. Никто меня не мариновал сутки в сарае: поймали в подворотне и давай дубасить. Я даже не понял, за что. Это воспринимается гораздо легче, если хочешь знать. - пораженный новой мыслью, Литтл-Майджес обернулся к Пайку. - Тебя хотели повесить?
- Меня хотели расстрелять, - так же бесстрастно ответил лейтенант. - Я ждал трибунала двадцать семь дней. Каждый помню.
Выражение грустного детского удивления ненадолго осветило грубое лицо капитана - даже щетина на его втором подбородке стала выглядеть трогательно. Однако кэп быстро справился с собой.
- Расстрелять! Тоже мне, сравнил. Повесить и расстрелять — совершенно разные вещи, - сказал он решительно. Однако в тот день он принял единственно верное решение.
Проснувшись назавтра глубоко за полдень, доктор свесил руку с сундука, пошарил по полу и не обнаружил ни одной бутылки. От такой новости с ним приключился приступ жесточайшей меланхолии — кратковременный, но изнурительный. Питие помогало доктору оставаться привычно равнодушным к окружающему миру, но утреннее отрезвление всегда приносило печаль, день ото дня — более черную. Переведя дыхание, Пенн нашел силы подняться, перебраться на пол и открыть сундук. Поразительно: внутри также не оказалось ни бутылки, ни полбутылки. Злость помогла Пенну сосредоточиться и очень внимательно осмотреться в своей крошечной каюте. И — вот она, разгадка: в углу появилось нечто новое - кувшинчик на четыре пинты. Док бросился к кувшину, сорвал с него крышку и только тогда понял, что за испытание ему предстоит. В кувшине была простая береговая, читай — болотная вода, подслащенная наперстком рома, чтобы сделать ее менее ядовитой. Под кувшином док нашел записку на клочке бумаги. В корявых буквах легко угадывалась рука капитана: «Прости, так нада».
Никогда прежде Пенн не был так зол на Литтл-Майджеса. «Ну-ну, попроси у меня сегодня средство от кашля, - думал док. - Ничего-ничего. Ты не все учел». Собравшись выйти, он рванул на себя дверь каюты, и из дверной щели выпала вторая записка: «Все предупреждены и не нальют». На обороте: «Честно, все. Даже Герберт». Умом доктор понимал, что капитан прав, что старина Майлз оказывает ему огромную услугу, которую в силах оказать не всякий друг, умом док понимал и свою обязанность быть признательным, но кулаками бил в деревянную переборку, а губами, языком и горлом выкрикивал бессвязные проклятия. Затем он лег обратно на свой сундук и стал думать, как быть, когда после резкого отказа от спиртного за ним придет белая горячка.
Первой пришла жажда. Пенн сам не мог вспомнить, как так получалось — только что он спал на своем сундуке, а сейчас уже стоит на коленях перед кувшином, пытаясь напиться. Как спадающиеся легкие заставляют висельника оттягивать руками веревку (если ему, конечно, оставили эту возможность), так страдающий мозг доктора заставлял его глотать больше и больше воды, в которой плавали редкие гроздья алкогольных молекул.
В следующий раз Пенн открыл глаза и увидел, что над ним склонился некто ужасный. Голова кружилось, было трудно сфокусировать взгляд, и вначале док видел только желтые зубы, которые качались перед ним как нитка бус. Через некоторое время тошнотворное раскачивание прекратилось, над зубами возник широкий приплюснутый нос, по бокам от него — покрытые черными веснушками кофейные подглазные мешки, а потом и круглые глаза с нездоровыми отложениями жира на склере.
- Асанбосам, - сказали тонкие черные губы вокруг зубов, - вот я и нашел тебя.
Пенн закрыл лицо руками, отвернулся к стене. На некоторое время ему удалось убедить себя, что в каюте больше никого нет, но вскоре обнаружил, что снова лежит на спине со смирно вытянутыми вдоль тела руками, а над ним нависает ужасная рожа — теперь у нее появилась еще и косматая жирная грива, коричневая шея и плечи. На шею было наверчено грязное тряпье — европейское, но словно вместе с владельцем одичавшее. Так ходили прикормленные у форта Фрайт дикари.
- Асанбосам, - повторил кошмар. - Твои братья ловили монбутту.
Пенн понял, что придется смириться, вздохнул и стал слушать, что скажет страшная рожа.
- Твои братья ловили монбутту, - говорил монстр. - Ловили и ели, твои братья собирали бедных монбутту, которые лежали на земле от страха как яблочки-падальцы, и ели. Ты ищешь у нас Золотую гору. Ходишь по нашим лесам, и за тобой зарастают тропинки, которые мы так долго протаптывали. Но ты не найдешь Золотую гору, потому что мы нашли ее раньше, расплавили и сделали себе ножики.
Перед носом у дока остановилось лезвие блестящего желтого тесака длиной в фут и шириной в ладонь. Пенн отчетливо видел исчерченную оселком грань заточки. Можно было тихонько запустить руку между сундуком и переборкой — там лежал заначенный для подобных случаев пистолет, но док себе не верил. «Наверняка это Ларри пришел спросить, явлюсь ли я за порцией обеда. Вдруг он не успеет от меня увернуться? В моем приговоре будет написано: опившись тростниковым вином, впал в делирий и застрелил матросика. Позорно», - думал Пенн и постановил ничего не отвечать, чтобы не ответить невпопад, а лишь сохранять немного усталое и безразличное выражение лица.
- Теперь я отрежу тебе голову, съем твой мозг, твой язык, твои уши и твои глаза, стану понимать речь Асанбосам, заставлять людей падать передо мной от страха, буду подбирать их и есть.
С этими словами монбутту взял тесак второй рукой за острие, приставил к горлу дока и надавил всем весом. Пенн зажмурился. Было неприятно, но сильной боли он не почувствовал. Было похоже на то, словно ему на шею накинули нитку из пустоты. Еще несколько секунд он ощущал свое тело, а потом внезапно понял, что вся его жизнь теперь сосредоточена в голове. Монбутту взял его за волосы и вышел прочь. Пенн приоткрыл глаза и осмотрелся. Никогда прежде ему не приходилось глядеть с такой низкой точки. Все предметы округ казались высокими и вытянутыми, как в соборе. Людоед вышел из каюты, аккуратно закрыл дверь (вокруг ни души) прошел мимо вантин, мимо грот-мачты, через всю палубу, подошел к борту и бросил голову Пенна в шлюпку, подвязанную к якорному канату.
«Какой утомительный кошмар, - думал Пенн. - Неужели мне будет мерещиться и все остальное — как он выковыривает и съедает мозг, обгрызает уши...»
- Док, что вы там делаете? - спросил новый голос сверху.
Пенн попробовал открыть глаза, но его ослепило солнце, и он увидел только уходящие в белизну доски борта. Теперь как бы он ни жмурился, солнце проникало под его красные веки и, силясь отвернуться от него, доктор увидел собственную руку с растопыренными пальцами, которая пыталась заслонить свет. Это была неожиданность. Док встряхнулся и сел. Он подлинно очутился в шлюпке, на дне, на голых досках. Руки и ночи так затекли, что ими было больно двигать. Но вот они — исправно соединенные с впалым животом, узкой грудью и, через тощую шею — с головой. Корвет стоял в полосе штиля, паруса болтались. Вдалеке мерещилась полоска суши. Пенн сидел в шлюпке, рядом плескалась тихая хрустальная вода, казавшаяся не тяжелой соленой, а невесомой пресной. Доктор боролся с желанием перегнуться через борт и пить. «Я в беспамятстве выбрался из каюты, спустился в шлюпку и уснул. Следует смириться с этим», - подумал Пенн. Теперь ему стало стыдно вспоминать о том, как низко нес его голову людоед из сонного бреда: теперь следует смириться также и с тем, что к шлюпке он шел на четвереньках.
- Док, что вы там делаете? С вами все хорошо? - вновь крикнули сверху.
- Терпимо, - проскрипел в ответ Пенн. В горле пересыпался песок. - Брось мне лестницу!
Карабкаясь на борт, доктор заметил, что матрос, который пришел ему на помощь и теперь держал лестницу — не кто иной как Джек Морда. Это согрело душу врача.
- Вижу, тебе лучше, - не без усилия произнес Пенн. Каждая ступенька давалась ему нелегко, каждое слово — того тяжелее. Джек Морда улыбался и энергично кивал. - Как твоя нога?
- Неплохо! - крикнул Джек. - Сами посмотрите.
Рядом с ним из-за края фальшборта показалась крупная красная птичья лапа. Она запустила зеленоватые когти в планширь и сжала его. Пенн прижался лицом к борту и провисел так несколько минут. «Без паники. Не падать. Не срываться. Делирий не отпускает так быстро. Нужно лишь ничего не удивляться, ни на что не реагировать, и все завершится миром». Пенн уговорил себя подать руку Джеку, чтобы тот помог ему перебраться через фальшборт, а после отворачивался, стараясь не смотреть на его ноги. Матрос предложил ему воды, но Пенн, несмотря на страшную жажду, отказался — ему было страшно, что в угаре, путая предметы, он хлебнет нефти из фонаря, или уксуса, или ртути. Ничему не удивляться, ничего не предпринимать — и, возможно, без потерь доберешься до твердого берега.
- Нет, брат, мне ничего не надо. Провожать в каюту меня не надо. Я просто посижу здесь, в теньке.
Доктор прислонился спиной к фальшборту (голова все равно осталась торчать на солнце) и закрыл глаза. Удаляющихся шагов он не услышал — значит, Джек Морда остался торчать перед ним.
- Ступай, - сказал Пенн, стараясь не показывать, что ему стало не по себе от этого молчаливого присутствия. И он не открывал глаза, искренне боясь того, что может увидеть. Нарочито брюзгливым голосом он повторил: - Ступай, что встал столбом.
Послышалось цоканье когтей по доскам, последовал шумный взмах крыльями. Лицо доктора обдало прохладным ветром, и все пропало.
Пенн проснулся потерявшийся во времени, вечером какого-то дня, с ужасно тяжелой головой, но не без аппетита. Он вышел из влажной душной каюты в пространство над палубой и не без удивления огляделся. Освещенный низкой выпуклой луной под светло-сиреневым небом, корабль был полон деталей и звуков, которых док раньше не замечал. Укорачивающая шкот «баранья ножка» цветком свисала над бухтой канатов. Юферсы в тяжелых сетях вант чернели на фоне неба как перстни на скелетированной руке, и от красоты их симметричного расположения щемило сердце. Корабль со всей его деревянно-веревочной механикой казался похожим на огромный лук с металлически упругой тетивой такелажа и рыхловатыми досками. Он лениво скользил по рассыпанной над водой луне, но в любой момент, поймав ветер, мог полететь легко и свободно.
К покинувшему свою берлогу доктору вышел капитан.
- Смотришься лучше, - сказал Литтл-Майджес и поднес к лицу Пенна откупоренную бутылку. - По три капли?
Док привычно потянулся к горлышку, но остановился, почувствовав легкую тошноту от запаха спиртного с сивухой.
- Вот это хорошо, - без иронии отозвался кэп и закупорил бутылку. - Хочешь знать, как здоровье Морды?
- Он умер? - робко спросил Пенн. Кэп кивнул. - Давно?
- Почти сразу.
- Я так и думал.
- Потому что ты неплохой врач, когда просыхаешь.
Корвет двигался еще двадцать три дня вдоль гвинейского побережья, преодолевая штиль за штилем. В мертвых жарких водах было немало других охотников пройти вдоль золотого берега к берегу слоновой кости. Навстречу попадались португальцы с пестро раскрашенными фигурами святых на корпусах и голландцы с весьма современным такелажем и агрессивно зауженными обводами. Попадались разбитые остовы на отмелях во время отлива и тревожно треплющиеся клочки ткани над самой водой во время прилива на столь же опасных местах. Лорд Мередитт редко показывался на палубе. Неприятный эпизод в форте Фрайт убавил его желание общаться с капитаном и видеть кого бы то ни было, даже Герберта. Тот же, напротив, держался как ни в чем ни бывало. Пенн не выяснял, объяснил ли милый Фрэнсис кому бы то ни было кроме него стояние с петлей на шее, и если объяснил, то как.
8 сентября корвет вошел в бухту древней Аккры, где больше не было золотоносных муравьев. Рейдом владел Атер-форт и сдавал за вознаграждение возможность причаливать и пополнять запасы кораблям построенного здесь же слабодружественного датского Кристианборга. Хотя, может быть, все было наоборот.
В первый же вечер с борта «Памяти» пропал Фрэнсис Герберт. Очевидно, его привлекла датская крепость, где он мог выдать себя за пленного француза или другого инородца — кто знает, сколько языков было у него в запасе. Ни одному человеку на борту он не сказал «прощай».
Исчезновение Герберта никого не встревожило и даже не удивило. Для очистки совести Литтл-Майджес сошел на берег представиться коменданту и спросить, не намеревается ли тот в ближайшее время в рамках своих полномочий повесить кого-либо за любого рода преступление. Комендант ответил, что ему более полугода не доставляли для справедливого суда ни морских, ни сухопутных разбойников. Таким образом, с самого рождества в Атер-форте ни разу не вязали петлю. Кэп ушел, проворчав: «Напрасно. Душеполезное действо». В этой колонии он не задержался даже для того, чтобы посетить питейное заведение. Ему мерещилось, что, скрывшись под шляпой поденного рабочего, из угла, из проулка, из-за горы рыбы в порту за ним следит Фрэнсис Герберт — следит, чтобы вовремя успеть убежать. Майлз глядел лишь себе под ноги и бормотал: «Да не стану я тебя ловить, вот еще... Ступай куда куда хочешь...»
После, в сумерках, на шканцах корвета, глядя в унылый плоский берег Аккры, быстро сливающийся с небесной чернотой, капитан вместе с доктором раскуривал вечернюю трубку. Оба молчали и думали об одном и том же, пока доктор не произнес это вслух:
- Скучно без Фрэнка.
У Майлза дрогнули брови и губы, будто он разом хотел нахмуриться и заплакать.
- Я думал, ты каменный.
И тут же взорвался:
- Какого черта ему не хватало?! На всем готовом! Еда! Одежда! Напитки только самые лучшие!
- Думаю... - Пенн нежно выпустил трубку изо рта. - …он боялся, что Мередитт переменит мнение и отдаст его властям.
- Прозорливостью мальчишка не обижен, - вздохнул кэп, затянулся так глубоко, что на пальцах отразился красный свет уголька в трубке и прибавил: - Он, наверное, уже забыл, как нас зовут.
Пенн кивнул.
- Наверняка он бывал в переделках чаще, чем рассказывал нам. - Испачканным в пепле пальцем он рисовал на планшире лист папоротника. - И таких как мы в его жизни было видимо-невидимо.

@темы: Золотая гора

---

Берегись колышек

Будучи несколько лет тому впервые на морском корабле, я обратил внимание на показавшуюся мне смешной надпись: "Берегись колышек". Тогда я дешифровал ее для себя так: "Драг, ты находишься на воде и здесь может болтать; сделай одолжение, держись за поручки и не будь самоуверен".
Но сегодня в одном перечне морских узлов я нашел следующее описание:



КОЛЫШКА ("баранья нога"). В английском морском языке этот узел называется "Sheepshak", что в переводе означает "баранья ляжка". Такое название получил ввиду внешнего сходства его формы с бараньей ногой. В отечественных пособиях по морскому делу он не имеет никакого собственного названия, его просто именуют "узлом для укорачивания троса".

Известный русский капитан дальнего плавания В.В. Вахтин в своем "Объяснительном морском словаре", изданном в Санкт-Петербурге в 1894 г., этот узел называет "колышкой", в "морском словаре" изданным Воениздатом в Москве в 1959 г., есть такое определение: "Колышка (gring, kink) — род узла для укорачивания снасти" (Т. 2, с. 304).

Может, не стоит нарушать традиции старой морской терминологии и вернуть узлу его старое наименование? Во времена господства парусов, когда на каждом корабле длина такелажа измерялась буквально милями, часто возникала необходимость укорачивать снасти на какое-то время, чтобы слабина тросов не путалась под ногами на палубе.

Чаще всего приходилось делать колышки у стень-бакштагов и фордунов или брам-бакштагов и фордунов, когда брам-стеньга спущена. К укорачиванию тросов на время прибегали и в ряде других случаев. По традиции моряки разрезают трос только при исключительных обстоятельствах. Если, например, на корабле требуется, для какой-либо работы, 25 м троса, а под рукой есть кусок только длиной 40 м, то его резать не будут, а укоротят до 25 м, сделав на нем обычную колышку — одним из двух способов, указанных на схемах. Для большей надежности, чтобы узел при временном снятии нагрузки случайно не развязался, концы его петель можно закрепить сваечным узлом.
Этот узел применяется не только в целях временно укоротить длину троса. Его используют и при ответственной операции с тросом (как, например, подъём тяжеловеса), когда возникает сомнение в его прочности: допустим, в одном месте перетерта одна прядь или трос надрезан. Чтобы исключить это место из работы и не подвергать нагрузке, вяжут колышку. Принцип вязки заключается в том, что место троса, перечеркнутое на рисунке, не участвует в работе троса, который завязан этим узлом. В этом месте, под нагрузкой, трос можно смело перерезать, и он всё равно будет держать груз, на который рассчитан по прочности. Пользуясь этим полезным узлом, не нужно забывать, что он прочен и надежен под нагрузкой, но как только нагрузка снята, возникает опасность, что узел распадется. Поэтому перед каждым применением троса, завязанного колышкой, узел следует проверять или прихватывать петли к коренным концам схватками.

Любопытно, если речь шла именно о такого рода колышках, что делал узел для укорачивания троса на полностью металлическом корабле? И почему его стоит опасаться?

@темы: корабли

---

Мой улов "Ночи музеев"

Обратите внимание на крайнюю справа зарисовку в верхнем ряду: корабль идет левентик, против ветра.

@темы: корабли

---

Я искал что-либо подобное для этой части. Лучше поздно, чем никогда!

По просьбе читателя прячу изображение глубже

@темы: земля вода воздух огонь

---

Немного отвратительного

Амбросиус Боссхарт. Дохлая лягушка с мухами

@темы: земля вода воздух огонь

---

Жюстокор и куртка

Когда говорят о моде золотого века пиратства и времени, непосредственно ему предшествующего, вспоминают эти два предмета гардероба. Сложно представить что-либо более неподходящее для климатических условий Мадагаскара, а тем более — Карибского бассейна или Берега Слоновой Кости, чем одежду с длинным рукавом из плотной ткани. Надежда на здравый смысл подсказывает мне, что в реальности люди, искавшие приключений в этих широтах, не надевали на плечи ничего плотнее сорочек, а то и вовсе бегали топлесс. Однако в официальных случаях, вероятно, приходилось потеть.


Перед нами джентльмен, одетый в жюстокор по моде 1687 года.

С годами этот предмет гардероба эволюционировал. Следующие диаграммы показывают, как изменялись его обшлага и полы с 1680-х по 1720-е годы.






Жюстокор носили практически все. Вот рисунок, изображающий ремесленника с супругой. На мужчине надет жюстокор — рваненький, но все же.



Нищая и пьющая интеллигенция вроде судовых врачей тоже уважала этот вид верхней одежды.

Другое дело — матросы. Там, где работа требовала проворства, удобнее было носить одежду покороче: jacket или куртку. Эти два неказистых предмета историки сняли с двоих бедных мертвых шотландцев.


И напоследок — еще один образ, на этот раз не аутентичный, а созданный художником Норманом Роквеллом. Пусть на его совести останется историческая достоверность этого жуткого красного плаща, зато пират получился самый настоящий.

.

Все иллюстрации, кроме последней, позаимствованы с прекрасного сайта Джентльмены удачи

@темы: мода XVII века

---

Виселица

В пятницу, 9 августа, наступило еще одно безмятежное утро над фортом Фрайт. Несколько дней ветер ослабевал, и вот — иссяк совсем, оставив залив перед фортом наполненным мелкой рябью. Бегучий такелаж «Купца», «Рид» и «Памяти герцога Мальборо» висел неподвижно, как на Шторковских акварелях.
В форте трое рабочих занимались рамой для сушки рыболовных сетей: укрепляли ее стойки поленьями, подвязывали угловые крепления и, уцепившись руками за верхнюю перекладину, качались на ней по одному и по двое. С высокого борта корвета капитан Литтл-Майджес легко мог заглядывать через тын, чтобы наблюдать, как трудятся колонисты, но зрелище его не радовало. Он слонялся по шканцам туда-сюда и бормотал скверные слова. Лорд Мередитт сидел на свернутом бухтой канате, уперев каблуки в комингс люка, и меланхолично ковырял в зубах рыбной вилкой. С тех пор, как Фрэнсис Герберт покинул корвет, сэр Юэн велел убрать сервиз и вернуть под глобус маленький стол, за которым тропическими вечерами ужинали на палубе. Корабль осиротел.
Кэп и его наниматель старались не говорить о судьбе Герберта, но не переставали думать о ней.
- Они не могли делать дело менее навязчиво? - хныкал Литтл-Майджес. - У них публика в акватории стоит. Они полагают, всем приятно любоваться?!
Рабочий, удостоверившись в прочности верхней перекладины, перекинул через верх веревку с широкой петлей и стал ровнять ее длину по своему росту, стоя на бочке.
- Сплошное нарушение процесса! - ворчал Мередитт. - Где высочайше утвержденный судья? Присяжные заседатели? Адвокаты? Секретарь судебного заседания? Бездельник, который сидит в зале и рисует всех карандашиком? Чем это отличается от убийства?
Рабочий аккуратно снял с шеи петлю, слез на землю, подкатил вторую бочку и принялся прилаживать на перекладину вторую веревку. Литтл-Майджес прищурился, не понимая, что происходит, и поднял подзорную трубу.
- Вторую-то кому? - пробормотал он, медленно отводя от глаза окуляр.
Под грота-реем со скандальными криками пролетели две чайки и врезались одна за другой в неподвижную воду.
- Койн вернулся, - заметил Мередитт.
Действительно, на полоске песка между прибоем и стеной форта стоял сержант и размахивал шляпой. Литтл-Майджес еще раз навел линзу на вторую петлю, затем — на красного и потного Койна, который одиноко торчал среди берега и так остервенело махал головным убором, будто всем в гавани хотел дать ветра, потом — снова на петлю.
- Спустить шлюпку, - упавшим голосом сказал кэп.

Душа сержанта была умна, умнее его самого, потому Койн никогда не лгал и не был подхалимом. Каждое сказанное им слово рождалось в желудочках его сердца и выталкивалось с потоком чистой девственной крови. Он сообщил, что доктора Пенна обвинили в колдовстве и повесят сегодня. Он уже хотел взять кэпа за пуговицу и рассказать, что доктор оказался если не самим Нечистым, то непременно приспешником, ест и пьет вино с чудовищами, а на теле его имеются ясные колдовские знаки — но заметил неприятную перемену в выражении лица капитана. Все, что минуту назад в глазах Койна было черно, засияло белизной.
- Все Фулль! Сумасшедший старикан. Как таких земля носит... - произнес он с неподдельной болью.
Гнев, который уже родился в душе капитана и готов был проявиться, погас, на лбу легли поперечные морщины: Литтл-Майджес поднял брови домиком, значит, был готов слушать. Подошел и Мередитт. Койн присел на задок пушки, вздохнул, отер платком увлажнившиеся глаза и принялся рассказывать по порядку.
- Начну с того дня, как вы, милорд, благословили нас исследовать верховья реки. Мы с Пенном сели в лодочку, и проводник привез нас на засеку. Там стоял дом — немаленький, со здешнюю городскую управу; укрепленный, ублагонадеженный и красиво обжитой. Едва мы приехали, произошла ночь; в том доме и пришлось заночевать. Счастливым случаем внутри мы нашли все необходимое: много еды, кровати, одеяла, мечи, крепкие ставни и дверь, - так что почувствовали себя в безопасности и решили спать. Как бы ни было нам спокойно, о возможной опасности мы позаботились и приняли меры: оружие поделили поровну; Пенн уложил возле себя свою часть, я возле себя — свою. Помолившись, заснули. Не знаю, сколько прошло времени, но проснулся я оттого, что... - Койн замешкался на моменте пробуждения. Он сам хорошенько не понимал, что увидел в доме на безымянной реке. Если раньше правильным ответом для него было - «Я видел дьявола», теперь увиденное следовало переосмыслить. Вскоре его догадливая душа нашла ответ, - ...что нечто грызло снаружи доски, которыми мы предусмотрительно заколотили дверной проем. Едва я успел зарядить мушкет, как оно выломало преграду и очутилось внутри. Это была огромная, нечеловеческих размеров пума, черная, как сатана. Такая черная, что я видел только ее глаза и клыки. Страшных размеров клыки! Она остановилась, принюхалась, - сержант весьма похоже изобразил, как принюхивается огромная толстая кошка, - и... бросилась на дока! Я немедленно разрядил в нее ствол, но, хоть он и стреляет пулями по две унции каждая, не смог заставить ее даже повернуть голову. Признаюсь, я убежал. Никогда раньше я не видел подобного чудовища и был уверен, что Пенна не спасти. Совесть за это будет мучить меня, сколько проживу. Сутки я шел через джунгли, прорубая себе дорогу палашом. Трижды на меня нападали чудовищные пантеры, подобные первой, но я отгонял их молитвой и мушкетными выстрелами. Вечером в пути мне встретились жалкие беглецы монбутту. Они приняли меня как гостя и признались, что забросили родную деревню и ушли искать спасения у христиан, потому что им житья не стало от этих леопардов. Они называли их Асанбосам и рассказывали, будто ночами эти звери скрываются в кронах деревьев, карауля жертву. Если человек подойдет близко, хватают ее ногами (ступни у них загнуты в виде крюков) и выпивают всю кровь, или хотя бы пинт пять. Монбутту показали мне дорогу к форту и попросили замолвить словечко перед англичанами, чтобы их купили и продали благоденствовать на Ямайку. Так я достиг цивилизованных мест, но, виноват, помедлил возвращаться к вам: меня терзала совести, что не уберег дока. Меня приютил Роджер Фулль с «Купца». Ему первому я рассказал о своих злоключениях и о том, что доктор погиб в схватке с кровожадным и огромным как корова пардусом. Кто знал, чем все обернется! Когда б мне предвидеть, что поганый старикашка с «Купца» не умеет радоваться чужому спасению, чуть что кричит «происки дьявола!» и «вельзевулова печать!», я б ему сказал, что пума была ростом с кошку!
Литтл-Майджес дослушал и продолжил мерить шагами палубу. Койн не мог понять. Произвел ли его рассказ утешительное впечатление и продолжил оправдываться: «Когда б мне знать, гадкое нутро Фулля, я б ночевал в песке под лодкой!» Когда Мередитт и Койн меньше всего ожидали
- Это люди из моей команды! - Литтл-Майджес остановился и заорал неожиданно, Мередитт и Койн вздрогнули. - Я один решаю, когда их вешать!
Капитан подскочил к борту, перегнулся через планширь и взревел: «Фулль! Выйди наружу, свинья!»
Никто не отвечал Литтл-Майджесу, но он долго надсаживался и разорялся, осыпая бранью старшину форта, капитана «Купца», фрахтовщика, Фулля, его родственников и свойственников, так что досталось и Пенну, который приходился Роджеру племянником, и немножко - национальному герою Монку.
Рабочий, который закончил ладить виселицу, услышал крик, залез по столбу на галерею магистрата и оттуда крикнул в ответ: «Уважаемый, вы бы не лаялись».

Взбираясь на бочку, Пенн смотрел только на свои тощие колени в слишком широких отворотах сапогов. Коленные суставы отчетливо стучали друг о друга, так что доку было и стыдно перед людьми, и страшно упасть с бочки раньше времени. Не будь его руки связаны за спиной, он бы балансировал ими. Предметы вокруг он видел смутно и искаженно, словно в стеклянном шаре с обратной перспективой. Огромный человек, подходя к нему, уменьшился до роста карлика, вспрыгнул на полено, вытянул с неба петлю и накинул Пенну на шею. При этом, глядя куда-то за пределы видимого мира, он сказал: «Я должен тебе пол-индюшки».
- За что? - дрожащим голосом спросил Пенн.
- Не тебе, - отмахнулся человечек и продолжил говорить с невидимым доктору собеседником. - Ты обедал вместе со мной, не один я ел! Не может быть, чтобы я ее был должен целиком.
- Один едок не может... - док осекся и с трудом сглотнул, словно во рту лежал шершавый булыжник, - ...не может сожрать половину индейки за один обед.
- Он пришел не один, а с племянницами! - возмущенно ответил человечек.
- Тогда ты прав, - кивнул док и повернул голову к Герберту. Тот стоял рядом, ветер трепал его сухие пшеничные волосы; на губах играла туманная полуулыбка, глаза смотрели сквозь ресницы, спокойная гладкость лица, подпорченная лишь парой гематом, ясно говорила о бесстрашии. Фрэнсису не тоскливо, не досадно, только скучно, лень и жарко было стоять на солнце без шляпы. Его утонченный облик идеально завершала петля на шее.
- Ты чертовски красивый, - сказал Пенн.
Фрэнсис улыбнулся, наморщив нос.
- Брось.
Было заметно, что квадратный комплимент дока доставил ему удовольствие.
Пенн посмотрел вокруг себя, ища, в чьей жизни еще можно принять участие; пытался сфокусировать взгляд на галерее магистрата, где стояли старшина форта и люди с «Купца». Они разговаривали, доктор слышал слова, но не понимал значения. За тыном возвышалась палуба «Памяти герцога Мальборо». Свернутый грот заслонял собой горизонт от севера до юга. Припав к фальшборту, на палубе стоял капитан. От доктора его отделяло не менее сотни футов, но Пенну казалось, будто кэп стоит здесь, ближе, чем Герберт, и видел его лицо в мельчайших подробностях, до черных волосяных тычинок в порах на свирепо стиснутых челюстях, до черных заломов в ярко-синей радужной оболочке глаз с белыми зрачками. Кэп закричал, медленно разевая черный круглый рот. Пенн не пытался вникнуть в суть слов и не заметил, как на левом борту, обращенном к форту, у каждой пушки встал матрос, от Джека Треуха до лейтенанта Пайка возле юта. Литтл-Майджес стоял возле пушки на шканцах, и Пенн гадал, почему он поднимает над головой пальник с тлеющим фитилем. Тем более док не видел, как на «Купце», чей левый борт был обращен к оставленному беззащитным правому борту корвета, один за другим открылись порты гон-дека и оттуда высунулись жерла двенадцатифунтовок. Пенн не замечал пушек, но видел, как Литтл-Майджес на секунду обернулся назад, побледнел, побагровел и вновь закричал неразличимые слова так громко, что за ушами под шляпой вздулись жилы. Тут произошло странное. На шхуне «Рид», которая стояла поодаль, носом к корме «Купца», почти на одной с ним линии, стали выбирать кормовой канат. Натягиваясь, он заставил корму шхуны описать дугу в девяносто градусов. Когда с легким толчком, от которого, подобно фижмам в танце, покачнулись убранные стаксели на штагах, корабль остановился, из его борта показали свои жерла десять кулеврин и нацелились «Купцу» в голую корму. На баке стоял лейтенант Ромулус. Если бы Пенн додумался взглянуть в его сторону, он бы его и не узнал — умытого, причесанного, в желтоватой сорочке и жуткой малиновой весте с золотым галуном. На смуглом лице лейтенанта лежала обычная бессмысленная ухмылка — одна бровь выше другой, толстые губы издевательски поджаты.
- Довольно, хватит! - крикнул человек с галереи магистрата и Литтл-Майджесу платком. - Пожалуйста, не стреляйте.
Пенна оглушили его слова. Мир в один миг обрел прежние пропорции, словно лопнул стеклянный шар в голове. Палуба «Памяти» унеслась вдаль, кэп и все другие уменьшились до размеров крошечных фигурок, различимых только цветом одежды, с боков надвинулись заполненная зеваками площадь, горизонт, небо и перекладина виселицы. Вместо отдаленного шума, рокота и гула, какие слышит ныряльщик под водой, доктор снова стал воспринимать и понимать каждый звук человеческой речи, и каждый звук отдавался болью, так что хотелось закрыть уши руками. Пенн забыл, что запястья скручены за спиной, согнулся, дернулся и чуть не упал.
- Роджер, - человек с платком обратился к Фуллю. - Хватит фантазий. У меня нет претензий к доктору, и доктора мы отпускаем.
- Вы совершаете ошибку, - сухо ответил Фулль.
Пенн тяжело закашлялся, у него снова крупной дрожью затряслись колени.
- Мы отпускаем доктора, - упрямо повторил человек с платком. Видно, безопасность корабля он ставил превыше страха божьего. - Боже, снимите с него веревку! Еще грохнется...
Пенн глянул на Герберта. Тот почувствовал его взгляд и тоже обернулся.
- Ничего, - сказал он с грустной улыбкой. - Бывает. Иди.
Если был на свете Христос, он выглядел в точности как Фрэнсис Герберт — или очень похоже.
- Я сказал — обоих! - донеслось с «Памяти».
- Хорошо-хорошо! Договорились! - согласился человек с платком и крикнул, чтобы с Герберта тоже сняли веревку, после чего обернулся к Фуллю и прошипел: «Все вы виноваты. Изначально он хотя бы не возражал, чтобы мы повесили шпиона. А теперь что? Доигрались. Добрее нужно быть!»
Фулль безмолвно качал головой и вздыхал. Когда он устало опускал морщинистые веки, походил не на черного фанатика, иссушенного собственной ненавистью, а на обыкновенного пожилого неудачника. Опасная мимикрия. Если человек с платком рассчитывал дожить до времени, когда он сможет благоденствовать на скопленной по заморским командировкам ренте, ему следовало отнестись внимательнее к выражению глаз своего делопроизводителя.

Взойдя на палубу «Памяти», Пенн молча прошел в свою каюту. Лейтенант Пайк отпустил ему вслед шутку о безбожниках и виселицах, Джек Треух при появлении дока снял шляпу и не надевал до конца дня, Койн же встречал спасенного, стоя чуть позади колонны мачты, дабы не прятаться, но и не бросаться в глаза. Литтл-Майджес, немного желтый лицом после всего произошедшего, тяжело дышал и скалился. Мередитта на палубе не было: когда началась заварушка, он пытался остановить Литтл-Майджеса — напрасно. Теперь у себя в апартаментах в одиночестве милорд зализывал нанесенные самолюбию раны. За спиной Пенна в эстетичном и пристойном обмороке осел на ватервейс Герберт. Док не дрогнул: он шел к ясной цели; распахнул дверь каюты, откинул с рундука одежду, открыл крышку, нетвердой рукой взял бутыль темного рома, выдрал зубами пробку и припал к горлышку. Попадая внутрь Пенна, напиток со вкусом спирта, травы и грязи превращался в холодную родниковую воду, которая смывала все лишнее. Перед глазами дока проходили и уходили навсегда лихорадочные видения и не зрительные галлюцинации последних двух суток — полное надежды, страданий и мучительно неоправданного восхищения лицо нечеловека Мельхиора; голубые пломбы в фосфоресцирующих коренных зубах Доор; слова «женушка Дженни и доченька Дженни», произнесенные толстыми фиолетовыми губами индуса Ромулуса; мягкое давление пенькового узла на затылок. Желудок доктора после тридцатишестичасового голодания ответил на четверть пинты неразбавленного рома острой болью, зато душа стала как толстое прозрачное стекло, а из глаз полились абсолютно ничего не значащие слезы. Тут в дверной проем сунул голову Литтл-Майджес.
- Я всегда догадывался, что ты колдун! - радостно крикнул он. - У тебя есть рука повешенного, чтобы бесшумно грабить ночью? Прикинь, если бы Фрэнка повесили, а тебя — нет, ты бы разжился сразу двумя новыми руками!
- Майлз, прошу, перестань, - пробормотал Пенн и сел на пол.
- Еще у тебя должен быть платок с узлами, куда завязан ветер. Развяжи один, нам бы сейчас не повредило немного бриза. Пока тебя не было, я от скуки наобещал местным навалять из всех орудий — теперь неловко задерживаться.
- Я ценю, - насилу выговорил Пенн: теперь его одолевала болезненная икота.
- Еще слышал, - не унимался кэп, - бывает колдовство с чулками. Не уверен, что хочу видеть это в твоем исполнении, но...
- Сейчас вернусь, - сдавленно произнес док, поднялся, прикрывая рот, протиснулся мимо капитана и шаткой походкой направился к борту.
- Смотри, не вызови бурю! - в восторге от собственного остроумия крикнул вслед Литтл-Майджес, и еще некоторое время на его морде блуждала неопределенно-счастливая улыбка.

Питер Брейгель. Сорока на виселице

Прослушать или скачать Эти свободные бабочки бесплатно на Простоплеер

@темы: Золотая гора

---

"Длительное убийство лорда Финдли"

Клик на картинку — открывается глава

---

Обычно я воздерживаюсь от постов технического характера, но иногда, думаю, можно себе позволить.
Рассматривая различные интернет площадки для выкладывания текстов в свободный доступ, прихожу к выводу, что самая удобная из них — Фикбук. Его часто ругают за преобладание текстов низкого качества. Смею заметить, аналогичную претензию можно выдвинуть любому книжному магазину. Зато у Фейсбука есть два неоспоримых преимущества: возможность выложить текст с оглавлением и — самое дорогое — система сотрудничества с редакторами, работающими буквально на волонтерских началах. На Фикбуке я вытащил свой золотой билет — идеального редактора, NikaEl. Недостаток сервиса для меня на сегодняшний день один — частые падения. Непрактично.
Буду рад услышать мнения о других сервисах.

---

Бессмысленная, но оптимистичная запись

---

Разговор под виселицей

Доктор Пенн не успел выставить вперед ладони и больно ударился локтями о деревянный пол. Дверь за ним захлопнулась.
Помещение, куда попал док, строилось как овощехранилище, поэтому окон здесь не было, а солнце проникало сквозь неплотно уложенную соломенную кровлю. Склад появился в первый год существования форта Фрайт и никогда не заполнялось доверху. Спустя пару лет отцы колонии ощутили потребность в учреждении, которое могло бы принимать и изолировать от общества людей недостаточно добродетельных, и в сарае перестали складывать плоды хлебного дерева и увязанные снопами побеги бамбука.
События последних суток подкосили стойко переносящего жизненные сюрпризы доктора, и некоторое время он молча лежал на земляном полу так, как упал — лицом вниз, а когда заскучал и перевернулся на бок, увидел, что он не один. Уютно устроившись на старой соломе, из угла на вновьприбывшего с вежливой улыбкой смотрел Фрэнсис Герберт.
- Удивлен? - спросил он, хотя по этикету обязанность приветствовать и начинать разговор лежит на вошедшем. - Надеюсь, да. Хочу производить впечатление приличного, благонамеренного человека, которого не встретить в подобном месте.
- Напротив, - проворчал Пенн, вынужденный встать и отряхнуть руки и одежду. - На меня ты всегда производил впечатление висельника. Именно поэтому я удивился: в нашей стране в тюрьму не всякого впустят.
Герберт рассмеялся шутке, показывая испачканные в крови десны. Пенн сел рядом, вынул из-за обшлага свою белую керамическую трубку и увидел, что мундштук откололся от чашечки; повертел в руках обломки и выбросил. Один черт кисет и огниво остались в сундучке с инструментами, а его отобрали.
- Когда два человека оказываются в одной камере, они неизбежно рассказывают друг другу, что их туда привело, - продолжил Герберт. - Думаю, и нам этого не избежать. - Пенн имел на этот счет другое мнение. Он больше всего сейчас хотел молчать и промолчал. - Начну на правах старожила, - улыбнулся Фрэнсис. - Ведь я сижу здесь почти сутки. Кстати, как думаешь, почему я сюда попал?
Пенн глянул исподлобья.
- За убийство матроса, которого якобы съели чайки?
Герберт снова расплылся в краснозубой улыбке.
- Нет, кто бы меня упрекнул, ведь он был француз. Удивление тебе к лицу, за это вот тебе правда: я шпионил на Францию, и судно, среди обломков которого я плавал, было французское. Да, вначале я служил в секретариате английской Ост-Индской компании и ходил на борту «Купца», корабля, который сейчас стоит в бухте рядом с твоей «Памятью герцога Мальборо» (какое красивое название! Не ради лести говорю — таково мое искреннее суждение). Шпионом я стал случайно. Мы шли на «Купце» из Карибского моря в Африку. Нам разрешили причалить для поправки такелажа на островах Зеленого мыса. Там есть остров Сантьягу с большим портом. Мы встали надолго, всем разрешили сходить на берег, но у меня не было денег, чтобы как следует отдохнуть. Я размышлял о своем жалованье, когда увидел из окна каюты французский пакетбот «Улыбка». Он пришел в гавань под флагом конкурирующей Ост-Индской компании и весь лоснился. Каждый, кто сходил с его трапа, был одет намного лучше, чем мы: даже матросня. Понимаешь, пакетбот просто источал аромат денег. Тогда у меня и появился план. Я знаю французский язык; добиться встречи с капитаном (его звали Милле) не составило труда. Я предложил пакет переписки Лондона с Луандой. Милле назвал сумму, которая показалась мне достаточной. Поэтому следующим ранним утром я с крадеными бумагами поднялся на борт «Улыбки», и мы тотчас снялись с якоря. Подняли один грот — и нас в момент сдуло так далеко, что не догнать. Пакетбот направлялся в Индию, что мне подходило: я рассчитывал исчезнуть из Европы года на два, а там, глядишь, все забудется. Первую неделю ничто не нарушало моих планов жить вечно, затем мы попали в штиль, и сразу после штиля — в циклон. Восемь дней — я в подробностях помню каждый — нас качало как Лондонский мост. Как же мне было плохо, Господи боже. Когда ветер улегся и закончился дождь, на корабле не оставалось ни одной сухой тряпки. Впрочем, плевать. Капитан Милле — героический человек, он каждый день по нескольку раз выходил на палубу замерять направление ветра, и когда ад закончился, сказал, что нас сильно оттащило на запад. Я в навигационных делах не понимаю, но, видимо, мы двинулись обратно на восток, и там столкнулись с «Купцом». Для меня все корабли одинаковы, и «Купца» я поначалу просто не узнал. А Милле был нежного сердца человек, кого обидел — всем прощал, и не придал значения. «Купец» вывесил флажки с приветствием и оповестил, что намерен салютовать. Мы подошли ближе, и тут я увидел на корме позолоченных нимф. На «Купце» у меня перед окном каюты висела золотая нога, я ее ненавидел. «Боже, это «Купец»! - подумал я. Потом обратил внимание, что на нас выпячены пушки, все понял и кинулся к противоположному борту. Деньги, украшения — все осталось в каюте, но я не пытался за ними спуститься, и правильно сделал. Едва я прыгнул за борт, за моей спиной все разлетелось в щепки. Англичане дали залп ядрами, а следом два — картечью; кроме меня невредимым не остался никто. Одних убило наповал, других покалечило, и они медленно тонули среди обломков. Наконец, с борта добавили из мушкетов по тем, чьи головы было видно среди хлама, и ушли. Матрос, которого мне пришлось задушить...
- Что?
Пенн прервал Герберта впервые. В интонации, с какой был задан этот короткий вопрос, содержалось множество невысказанных слов.
- У меня не было при себе никакого оружия, - принялся оправдываться Фрэнсис. - Рядом плавал кофель-нагель. Ударить им матроса по голове я не смог: оказывается, если замахиваешься, плавая в воде, сразу тонешь. Поэтому я подобрался сзади, пропустил кофель-нагель ему под подбородком и прижимал к себе до конца. Пожалуйста, не смотри на меня так, он был не жилец. В него попали картечью, разворотили лицо и глаза. Когда я повернул его к себе посмотреть, что получилось, у меня чуть сердце не встало.
- Тогда ты был прав, - согласился Пенн, про себя прибавив: «Если говоришь правду». - Продолжай.
Герберта не пришлось просить дважды. Рассказывал он с блеском в глазах и холодным орхидейным румянцем на впалых щеках — ему страшно нравилось каждое собственное слово.
- «Перчаточница» действительно прошла мимо меня, в этом я тоже не соврал. Вот как все случилось. «Улыбка» полностью скрылась под водой, я целый день и целую ночь проболтался в обнимку с пустой бочкой. Теперь вообрази: наступает утро, и из ниоткуда передо мной вырастает корабль, огромный корабль. У меня затекла шея, я не мог поднять голову, чтобы увидеть, где заканчиваются его мачты. По ростровой фигуре (теперь я обращал внимание на детали!) это была «Перчаточница» - наше ост-индское судно. Нужно было привлечь внимание экипажа. Я схватил тряпку, начал размахивать над головой и хрипеть, потому что крик у меня к утру перестал получаться. Никакой реакции. На носу, на реях ни души. Тогда я бросил бочку и из последних сил поплыл наперерез. Издалека казалось, будто корабль едва ползет, а вблизи все стало иначе, он чуть не выскользнул у меня из рук. Я ухватился за обшивку у самого рулевого пера и попытался вскарабкаться наверх. Держи карман шире. «Перчаточницу» как будто намазали жиром — везде были скользкие водоросли, ракушки и - ни малейшей щели. Я чуть не вырвал себе все ногти, но залез лишь на высоту собственного роста, а затем сорвался и шлепнулся в воду. Когда вынырнул, корабль было не догнать. Такая история.
- Как тебя выкурили с нашего корвета? - мрачно спросил Пенн. Его внезапно стал беспокоить тот факт, что гостеприимством «Памяти герцога Мальборо» пользовался подлинный проходимец и уголовник. Позднее знание подробностей словно могло загладить вину перед кораблем.
- Я не знаю, как Фулль меня почуял, - вздохнул Герберт. - Роджер Фулль — старая крыса, он отвечал за сохранность документации. Ей-богу, я сидел в своей каморке как мышка и не высовывался...
- Это была капитанская каюта, - сквозь зубы проговорил Пенн.
- Прости, капитанская каюта. Я назвал ее каморкой не потому что она была маленькая или неудобная, напротив, мне там очень понравилось. Это ласковое слово: каморка. Я сидел, и вдруг в мою дверь начали колотить снаружи, а потом я услышал, как Фулль зовет меня по имени... Мне оставалось одно...
- Выйти и заявить, что произошло недоразумение?
- Я смелее, чем ты думаешь — я выпрыгнул в окно.
Оба узника замолчали. Стало слышно, как под потолком в соломе жужжит огромное тропическое насекомое. Наконец, Фрэнсис нарушил молчание.
- Твоя очередь.
Доктор не мог рассказать того, чего не знал. Предыстория его позорного заключения разворачивалась без него. Когда Койн вернулся пешком в форт Фрайт и утром ему открыли ворота, первым, кто встретил его, был Роджер Фулль. За время стоянки в форте он наслушался рассказов монбутту об ужасе, поселившемся в их лесах, он внимал рассказу чернокожей женщины со сплошной бугристой массой вместо лица: «Он поцеловал меня в глаза, и теперь вместо них — это! Нет дома, где можно спрятаться!» Рождер Фулль всего лишь хотел, чтобы Пенн больше не жил на белом свете, и потому присоветовал лорду Мередитту отправить его в верховья реки на разведку. Старый коммерсант вовсе не желал гибели Койну, и теперь бросился к нему со словами: «Моя совесть была бы отягощена навсегда, если бы ты не избежал смерти». «Я видел, как подо мной разверзся ад и оттуда вылез сатана!» - закричал сержант в исступлении. «А а что ваш доктор Пенн?» - «Он с ним поздоровался!»
Пенн вначале сидел молча, будто не услышал вопроса, затем тихонько засмеялся и смеялся все громче. Наконец, он справился с собой.
- Я колдун, - сказал он и снова принялся трястись от смеха.
Герберт покосился на него, выбирая вежливую не обидную формулировку на случай, если доктор — не жертва чужого невежества, а чужого невежества и собственного сумасшествия.
- Боже, какая бессмысленная жестокость. Можно понять, когда обвиняют состоятельных людей, но какой смысл делать это с тобой?
Пенн снова захихикал. Пока разговор шел о злодеяниях и злоключениях Герберта, док забыл о собственных несчастьях; теперь мысль о петле вызвала короткую истерику — он смеялся почти беззвучно и неостановимо: так долго, что вполне стал походить на умалишенного.
- Смысл... - он начал говорить, и в паузах между словами продолжал смеяться. - Смысла нет ни в чем, так зачем придавать смысл такому незначительному событию? Подумаешь, вздернут меня. Да, пользы никакой - так и вреда тоже.
Довольно быстро Пенн пришел в себя и замолчал. Ему стало стыдно оттого, что человек моложе его годами переносит приближение смерти гораздо более стойко. Док сидел, опустив голову, потом стал смотреть в потолок, лишь бы не встречаться взглядом с Фрэнсисом.
- По крайней мере, нас не держат в железе, - наконец выговорил он наигранно бодро. - Это шанс.
- Нет. - Герберт покачал головой. - Бронза и железо в колониях очень дорого стоят, дороже сахара. Поверь, прейскурант я знаю. Фокус в том, что далеко мы не убежим. Не смотри на понарошечную крышу: можем разобрать ее и вылезти, но мы не доберемся даже до стены. В колониях обожают бегунов. От жаркого климата люди звереют. Я видел, как обходились с самыми проворными в Порт-Ройале. Там действуют английские законы, казнить можно только через повешение, но как задерживать при попытке к бегству, нигде не сказано. Хочешь знать подробности?
- Потом расскажешь, - ответил Пенн. - Послезавтра. - И снова скорчился от смеха.
Солома на крыше стала бледнеть и погасла — снаружи солнце как всегда в здешних местах стремительно провалилось за горизонт. Пенн и Герберт сидели рядом в темноте без сна.
Фрэнсиса далеко завели собственные мысли. Возможно, случайно и бессмысленно, как то бывает с сильно напуганным человеком, его начала мучить совесть, и он бросился спорить с ней.
- Да, Роджер мне доверял. Но какие моральные обязательства могут быть перед человеком, который занимается коммерцией? Если человек — торговец — значит, он и вор, и убийца, и обидчик вдов. У моей семьи была роща в Кенте недалеко от побережья, единственное наше достояние. Она приглянулась Ост-индской компании, и нас вышвырнули оттуда с грошовой компенсацией.
Снаружи некто нетрезвый на всю округу разразился проклятиями столь разнообразно сочетанными, что Пенн ожидал в следующую минуту видеть на пороге своей тюрьмы капитана Литтл-Майджеса. Однако неизвестный прошел мимо жердяной стены узилища вдоль по улице дальше, продолжая проклинать весь белый свет.
- Когда вешают, - снова заговорил Герберт, - бывает два вида смерти. Первый — если шея сломалась сразу. Второй — если веревка затягивается медленно, и человек долго дергает ногами. У него становится багровое лицо, глаза вылезают на щеки — фу.
Прошло еще полчаса, во время которых ничего не происходило: перестали жужжать насекомые, не ходили по улице поздние гуляки. Темнота на старом складе переливалась и мерцала. Герберта тяготило молчание Пенна, он решил разговорить его во что бы то ни стало:
- Ты сколько раз бывал на казнях?
- Один раз, на отрубании головы, - нехотя открыл рот док.
- Ммм, здорово! - Фрэнсис постарался быть очень, очень милым, чтобы снова не остаться в тишине. - Отрубание головы конечно интереснее, чем повешение. А кто это был? Монмут? Говорят, было интересно. Я сам не видел, у меня мама ходила смотреть.
- Сидни, - ответил Пенн и промолчал до утра.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра