Robert Hooke

Захотелось показать портрет человека с интересной физиономией. Его фамилия традиционно транскрибируется как "Гук", и он ученый; преимущественно — физик. Родился в 1635 году, умер в 1703. Будь он менее известной личностью, я бы не устоял перед соблазном украсть его внешность: в нем так восхитительно мало человеческого.



Приблизьтесь и всмотритесь в его глаза

@темы: кровь XVII века

---

Последняя история о Лу Гару

Доктор Пенн поднял голову от своего рисунка и улыбнулся. Он не видел перед собой монстра. Вошедший походил на человека, и, будь он человеком, его внешность назвали бы благородной, а гладкость его лица говорил бы о юности. Со времен прошлой встречи доктор помнил его имя — Доор — и то, с каким вниманием к его мнению относились соплеменники. Юноша обещал стать богатырем, когда возмужает. Осанка, развитый верхний плечевой пояс и видимая мускулатура говорили о любви к гимнастическим упражнениям, не об изнуряющем труде. Длинные руки, ноги, пальцы, коротко обрезанные кудри, блестящие выпуклые глаза, приплюснутый нос, выступающие вперед челюсти роднили его с уроженцами Африки, острые скулы и складка над веком — с жителями Азии, полупрозрачная кожа — с людьми белого христианского мира. Однако уподоблять его человеку было ошибкой.
- Доброй ночи, Лу Гару, - сказал Пенн.
- Доброй ночи, негодяй, посоветовавший нам воспользоваться транспортом на ветряном ходу. – Доор засмеялся (это было похоже на утробное урчание) и погрозил пальцем. – Ты пытался нас убить? Никогда не приходилось перемещаться в пространстве менее удобным способом.
Пенн поднял брови.
- Не советовал ничего, чем бы не пользовался сам.
- Бедняга! Худшего наказания не придумать. - Доор растянул губы, показывая, что обвиняет не всерьез. - Отвратительные доски. Грязь, вонь как в зверинце. Как можно быть мыслящим существом и жить в таких условиях? Были и хорошие стороны: мы наелись до отвала, но скоро началось такое, что лучше бы голодали. Это случилось, когда мы спали. Мы проснулись от жара. Вокруг нас все разваливалось. Открылись дыры в стенах, в потолке, и отовсюду на нас лился свет. Мы разбегались и прятались. - Лу Гару вытянул руки, растопырил пальцы, разглядывая бледную полупрозрачную кожу и фиолетовые жилки. - Посмотри, тут были ожоги, до сих пор видно.
Доктор теребил карандаш и смотрел мимо, перед его глазами одна за другой проходили картины — все части драмы, разыгравшейся на «Перчаточнице». Ничего не подозревая, капитан велит бросить якорь в бухте острова, и по лунной дорожке к высокому, неприступному, обшитому встык борту плывут куски топляка и старых разбитых досок, как будто безобидный мусор. Но в тени корабля от плывунов отделяются полупрозрачные фигуры и лезут по якорным канатам, по выступам вверх, проникают в оставленные настежь ради душной ночи порты, и все затихает как сновидение. Ничего не подозревая, утром капитан велит сниматься с якоря. День проходит в будничных заботах, солнце садится, и, когда все заполняет чуть подслащенная светом месяца темнота, над палубой разносится полный удивления крик.
- ...Вот шрам. - Доор показывал на пальцы левой руки. - Меня толкнули, я схватился за стену, а тут окно как разинулось еще шире, и мне прямыми солнечными лучами по руке! Больно - как дверью прищемить.
Пенн смотрел в сторону, беззвучно шевеля губами. Он представлял, как утром на верхней палубе «Перчаточницы» собрался весь экипаж — все оставшиеся в живых, не искалеченные и не сошедшие с ума от страха. Старые моряки с глубокими, белыми внутри морщинами на кирпично-красных лицах почувствовали себя в шаткой безопасности. Глядя на то, как занимается погожий день, они поняли, что отличает их от необыкновенно могущественных ночных гостей. Матросы, цепляясь за выступающие доски обшивки, полезли раздраивать люки снаружи, чтобы не спускаться во внушающие ужас нижние деки. С палубных люков наверху и на гондеке отдирали решетки, чтобы солнце днем прямыми лучам осветило трюм.
Вспоминая, Лу Гару морщил фарфоровый лоб.
- Мы решили обезопасить себя от повторения кошмара, и на следующую ночь...
- ...загнали людей в кормовую часть трюма и заперли там, - договорил за него Пенн.
- Чтобы они не разбегались днем и больше ничего не ломали!
- Я побывал там после того, как корабль прибило к берегу, я заходил в ваш трюм. Отвратительное зрелище. Разве вы забыли, что люди, даже те, которых вы не можете отличить от животных, обладают мышлением, речью, памятью, способностью создавать произведения искусства, наслаждаться ими...
Доор прервал его.
- Мы отошли от этой концепции. Грустно причинять боль мыслящему существу, как человеку, так и животному. Однако изучение людей, с которыми мы столкнулись, показало нам, что от животных они отличаются в худшую сторону. Поэтому мы отказались от употребления в пищу всех мясных существ кроме человека.
Пенн уронил карандашик.
- Люди — монструозные существа, враждебные всему живому. Я в пять минут докажу вам это. - Юноша взял книгу из стопки на бюро. Док наклонил голову и сощурился, чтобы прочитать заголовок, но ничего не получилось: обложка пошла пятнами от влаги.
- «На острове в изобилии водятся дикие козы, - начал с выражением читать Доор, - ...козлята и кабаны, не говоря уже о прочих четвероногих животных. Есть здесь также куропатки, дикие куры, голуби и много видов больших и малых птиц. Как животные, так и птицы легко даются в руки, поскольку не имеют страха перед человеком. Таким образом, их постоянно ловят и убивают и затем солят солью, отложения которой образуются волнами моря в естественных пещерах в различных частях острова. Так их мясо хранится для моряков, которые высаживаются там». - Он захлопнул книгу. - Кто это писал? Садист? Душевнобольной? Почему его издают? - казалось, на глаза юноши вот-вот навернутся слезы. - Как можно убить, расчленить и съесть существо, которое тебе доверяет?
Пенн не нашелся, что возразить, а его собеседник положил книгу на место, вытащил из-под пресс-папье сложенный лист бумаги — вероятно, письмо - и продолжил:
- Еще пример. Целиком зачитывать не буду, только самое интересное. «...Был допрошен и повешен». Допрошен и повешен! Каково!
Док неопределенно пожал плечами. Раздраженный его непонятливостью, Доор закричал:
- Нельзя убивать того, с кем разговаривал!
- Это для меня новость. Но — обнадеживающая, - пробормотал Пенн.
Тогда его поразила мысль, что гость — не тот, кем показался ему изначально. Созерцая лишенную грубости и в то же время мужественную внешность собеседника и основываясь на жизненном опыте, док делал вывод, что перед ним — юноша, но теперь его глаза открылись. Существо, каким бы ни была его природа, являлось не самцом-подростком, а зрелой самкой. Лу Гару была высокой, поджарой и мускулистой женщиной с низким голосом, лишенной нормальных свойств своего пола — умения отводить глаза, уступать, сумасбродничать, плакать и посмеиваться. Пенн очень редко встречал женщин, и все встреченные в той или иной мере обладали перечисленными талантами. Кроме того, все они без изъятия, включая старую сварливую сестру лорда Мередитта, вызывали в нем вожделение. При появлении любой женщины Пенн чувствовал влечение с неизбежностью, близкой к ответу исправного заводного механизма на поворот ключа. Сейчас же он испытывал пеструю гамму чувств, от страха и отвращения до восторженного любопытства, но зову пола места не осталось.
- Хочешь сказать, ты чего-то опасался? - Лу Гару сморщила нос. - Посмотри на себя! Последнее, что ты можешь вызвать — это аппетит. - Она помолчала и прибавила: - Нет, предпоследнее. Кроме того — после первой встречи мы обсуждали твою персону, у нас было достаточно времени, и мы пришли к одинаковым выводам: ты неким образом связан с нашим несчастьем.
- В чем состоит ваше несчастье? - набрался смелости док. - Вы — порождения преисподней, существа иной природы, нежели мы, люди, пашущие землю. Вы явились из своей геенны, потому что земля людей для вас — как охотничьи угодья. Вы утолите голод и уберетесь восвояси, когда пожелаете.
Лу Гару не обиделась.
- Мы ни минуты не остались бы, если бы могли, - сказала она просто. - Я расскажу, как мы сюда попали. - И тут же перебила саму себя, впала в ярость. - В том, что здесь вместе со всеми нахожусь и я, виноват твой друг Мелльх! Неповоротливая задница! - глаза Лу Гару побелели от гнева, но тут же погасли. - Я расскажу, как мы сюда попали, но не знаю, как лучше объяснить. Ты знаешь, что такое банк? Представь, что пришел в банк.
- Что бы я стал там делать? Я беден как церковная мышь.
Лу Гару посмотрела на него без понимания, но не стала спорить.
- Ладно, вообрази себя в любом публичном месте. Вокруг тебя общество, все безопасно и обыденно. Ты скучаешь в очереди. Тебе нужно было зайти на минутку и пойти дальше, у тебя куча планов на день, на тебе неудобная обувь, ты не думаешь о плохом, разве что ненавидишь того, кто собрал очередь. Это был Мелльх - он делал все медленно! Чудовищно медленно! Мне хотелось свернуть ему шею! Наконец, он отпустил последнего клиента передо мной, извинился и сказал, что ему нужно отойти на семь минут. Паршивец. Я ему сразу сказала: закончи со мной и уходи хоть навсегда. Хоть вешайся в своем туалете для персонала! А он, скотина, бровью не повел — закрыл окно и вышел. Ладно бы он спас этим свою шкуру — но ведь как раз перед тем, как все произошло, он вернулся! Ни себе, ни другим. Потом произошло нападение. Всех положили лицом в пол, затем подняли и вывели на улицу.
- Кто на вас напал? - спросил док.
- Они не были похожи ни на что. - Взгляд Лу Гару снова стал рассеянным, она опять вспоминала и хмурилась. - Ни на что.
- Ни на людей, ни на животных?
- Нет, разве что на неодушевленные предметы. Можешь представить себе доспехи?
- Могу попытаться.
- Тогда представь себе доспехи, внутри которых горит огонь, но больше ничего нет. Его был видно сквозь стекло шлема. Пустой шлем, освещенный изнутри. Когда меня выводили на улицу, я улучила момент и ударила того, кто меня вел, карандашом в шею. Или туда, где у него могла быть шея, между шлемом и бронежилетом. Я знала, что у меня одна попытка и, если промахнусь, он мне, наверное, на месте оторвет голову. Знаешь, что получилось? У меня в руках остался обугленный огрызок, а он даже не вздрогнул. Нас доставили сюда силой и бросили одних, хотя иногда мне кажется, что они продолжают наблюдать за нами. - Лу Гару перегнулась через стол. - Нам до смерти надоело трогать грязные туши! Мне до сих пор приходится преодолевать себя, чтобы добраться до чьей-то сонной артерии. Я врагу не пожелаю всю жизнь жрать еду со вкусом немытого тела. Мы хотим домой, к нашим белковым коктейлям и витаминным смуси, мы хотим домой!
- Хотел бы я хотеть вернуться домой, - ответил Пенн.
- Нет, - Лу Гару подняла палец так близко от его лица, будто хотела приложить к его губам, - не стоит хотеть попасть в настолько отвратительные условия. Я думаю, это эксперимент, - тут же перешла к другой мысли она. - Над нами поставили эксперимент, это единственное разумное объяснение. Мы бесцельно мечемся по вашему тесному и неблагоустроенному миру, вряд ли кому-то это приносит материальную выгоду.
Некоторое время Пенн хмурился, внимательно перебирал нитки по краям прорехи в манжете и, наконец, спросил:
- Понесли большие потери?
- Что? - слегка агрессивно переспросила Лу Гару, но затем, подумав над словом «потери», кивнула. - Большие. У всех ожоги, у меня отслоились два ногтя.
Теперь док не сразу понял ее слова, но повеселел, когда проник в их смысл.
- Тогда я догадываюсь, что поможет вам вернуться. Можно последний вопрос? Если вам так тягостно на солнце, где вы прячетесь днем?
- Здесь внизу есть отличный подвал.
Ла Гару кивком пригласила следовать за ней. Когда она отвернулась, Пенн покосился на кровать, где должен был лежать Койн. Его сапоги по-прежнему торчали наружу: следовательно, пока док разговаривал с гостьей, питательного сержанта никто не вытащил через окно. Док надеялся, что у него хватит мужества не подавать признаков жизни, пока не рассветет.
Спустившись на берег реки, Пенн сощурился от почти яркого света — не иначе, сами Лу Гару испускали мягкое холодное мерцание. Большеголовые худые гибкие существа идеально подходили к неземному ландшафту глянцевитых листьев и огромных злаков. Как странные боги странного Олимпа, они, казалось, чувствовали себя здесь вольготно — прогуливались, беседовали, резвились в воде, качались на ветвях. У берега двое по очереди склонялись над телом смуглого полуодетого человека: каждый припадал к его шее, делал несколько глотков и уступал другому, смеясь и вытирая губы. Невинные изверги. Увидев Пенна, все потянулись к нему, и те двое оставили в покое тело на мелководье. В их общем движении, хотя оно и могло напугать, не было ничего угрожающего, они улыбались, как дети, заметившие новую яркую вещь. Они очень хотели посмотреть поближе и обещали ничего не сломать. Док старался держаться спокойно и не пятиться от них, но ему сделалось по-настоящему страшно, когда он увидел, как к нему, мягко отстраняя других, пробирается старый знакомый. Мелльх похудел и пожелтел. Его мелкие кошачьи резцы стерлись — пытался есть человеческую пищу? Он протянул к доку высохшие руки, схватил его и прижал к себе. «Конец мне», - подумал Пенн. Однако Мельхиор положил голову ему на плечо и расплакался. Док остался стоять, уронив руки, а когда в замешательстве поднял голову к небу, внезапно увидел все вокруг совершенно другим. Четверодневный месяц светил не хуже солнца на широтах Ньюкасла, небо выглядело светлым, как днем, и глубоким, как ночью. На вершине короткой мохнатой пальмы раскачивался справа налево молодой гиббон, но док не видел его, он видел замкнутый сам в себе фонтан мерцающей крови с толстым пульсирующим ошметком посередине.
- Наша последняя встреча, - быстро заговорил Пенн чужим голосом — его охватила волна страха и во рту пересохло, - закончилась таким образом, что на твоем месте я бы желал перегрызть мне горло.
Мелльх на минуту отстранился, чтобы посмотреть на дока, воссоздавая искаженный бесконечными воспоминаниями образ.
- Зачем? - спросил он. Его голос высох так же, как он сам, и был едва слышен. - Ты поступил верно. Откуда тебе было знать, что я не такой же, как они? - опасаясь, что Доор прервет его, он заговорил быстрее. - Я не должен был просить, никто из нас не достоин твоего доверия.
Пенн заморгал и задышал — вокруг снова было темно, а на пальме сидел почти невидимый зверь, покрытый мясом, кожей и мехом. В это время Мелльх хватал его за руки и тараторил, что на корабле голод терзал его одновременно со стыдом перед всеми мыслящими существами, чью жизнь он успел пресечь, и о тысяче голосов, которые слышал отовсюду.
- Откуда тысячи? На «Перчаточнице» было всего человек триста, - пытался возражать док.
- Я слышал их всех — людей на двух ногах с теплой кровью, людей на четырех ногах с горячей кровью, хвостатых людей величиной с ладонь. Все умоляли нас проявить милосердие, мы же только смеялись.
Одновременно все другие Лу Гару, высокие и среднего роста, кудрявые и с гладкими головами, потянулись к доку руками, требуя его внимания: «Не слушай его, наш Мелльх — придурок. Посмотри на нас, поговори с нами!» - причем сказанные слова не вполне совпадали с движением их ртов. Доор хлопнула в ладоши, собирая всех вокруг себя.
- Кто планирует попасть домой — подходим!
Из зарослей посыпались опоздавшие — никто не хотел оставаться среди людей.
- Ты вернешь нас домой?
Мелльх снова вцепился в руку Пенна, поднес ее к своим клыкам и поцеловал.
- Да, - ответил док, не слишком веря в собственное «да», - я примерно представляю, что нужно сделать. Но без твоей помощи ничего не получится. - Пенн схватил Мельхиора за шиворот, пригнул его голову к своей как можно ближе и зашептал: - Помнишь, ты давал мне флакон с лекарством? - на каждый вопрос Мелльх отвечал «да» и быстро кивал, каждый кивок доктор чувствовал собственным лбом. - Я знаю, у тебя это было последнее. У других есть такие же? Мне нужен еще хотя бы один. Ты можешь достать? Прямо сейчас? Он мне очень нужен, достань, пожалуйста.
Мельхиор еще раз прижался щекой к его щеке и выскользнул из его рук. Доктор Пенн остался один на один с толпой — их было ровно двенадцать, все собрались на поляне перед домом и все ждали. Доор тоже повернулась к доку, и он почувствовал себя обязанным говорить. Изо всех сил напрягая от природы тихий и изувеченный табаком и алкоголем голос, Пенн начал:
- Вы знаете меня, - сказал он, и в этот момент один взгляд на слушателей вызвал в нем страх куда больший, чем все минуты паники, которые он уже пережил за ночь. Лу Гару слушали очень внимательно и смотрели очень серьезно. Их лица, гладкие, без следов возраста, происхождения, пережитых испытаний, гнева и жестокости, были безмятежны и мудры, как лица святых или морды животных. Они казались всезнающими, и доктор Пенн испугался, что они в самом деле знают его лучше, чем он мог предполагать, а испугался — оттого, что их, существ неизвестной ему природы, намеревался одурачить, без ненависти и без выгоды для себя, а из-за одного только страха. Он чуть не умер на месте от мысли, что все задуманное им заранее известно каждому в толпе, и лишь он закончит говорить - каждый сделает шаг вперед, и вместе они расправятся с ним так же молча и не меняясь в лице. Однако отступать было некуда. - Вы знаете меня, - сглотнув, продолжил Пенн. - Я живу среди людей, которых вы едите, и я мог бы жить среди вас. Моя натура — смешанной природы, сродни и вашей, и человеческой. Но не только. - Тут голос Пенна сорвался, он ступал на зыбкую почву. - Я вижу также тех, кто послал вас сюда. Они все еще здесь, с вами, хотя вы их не видите. - Пенну потребовалось перевести дух — так его выбила из колеи собственная ложь, но лица слушающих были по-прежнему безмятежно-внимательны, и он продолжил. - Вы совершенно не приспособлены для нашего мира. Вы должны были погибнуть от голода и солнца в первую неделю! Но те, кто послал вас сюда, заботятся, чтобы этого не случилось. Они вас охраняют как тюремщики. А напасть на тюремщика можно, если заставить его открыть дверь. - Пенн снова глубоко вдохнул и выдохнул. - То, что я сделаю, заставит их открыть дверь. Но наше предприятие завершится успехом, только если вы будете верить мне и не будете препятствовать.
Доктор Пенн замолчал. Его слушатели также хранили молчание. «В крайнем случае, я могу попытаться убежать», - сказал себе док.
- Если ты ждешь разрешения, вот оно: делай! - потеряла терпение Доор.
- Хорошо, - сказал док. - Еще несколько минут.
Он велел показать ему место, которым Лу Гару порешили пользоваться как дневным убежищем. Оказалось, падре выкопал прямо под домом ледник, надежно защищенный от солнца. Новые владельцы поляны свили там гнездо: натаскали папоротника, мха и другой зеленой каши. Из ямы исходил душный и свежий запах озона и мокрой мятой травы. Когда занималось утро, Лу Гару укладывались на дно ямы всей толпой, сплетались, сворачивались, обнимали друг друга своими длинными мерцающими руками и ногами и дневали до вечерней зари. Сейчас они собрались вокруг своего пристанища и ждали, что им скажет Пенн.
- Подождите, я кое-что принесу.
Док поднялся в дом, бросил взгляд на Койна — его сапоги по-прежнему торчали из-под полога кровати — и выкатил на середину комнаты бочонок с порохом. Четыре таких же стояли в углу.
Тяжело было бы сказать, сколько оставалось до рассвета: часов падре не держал, а утро в низких широтах приходило внезапно, будто солнце выкидывали на небо ударом ракетки. Пенн взвалил бочонок на плечо и с ним спустился в ледник, куда пригласил спускаться и всех прочих.
- Теперь уже скоро, - подбодрил он. Когда же собирался вылезать, его за руку взял Мелльх и сунул в ладонь холодный стеклянный пузырек. Пенн замер и опустился на мятые листья рядом с ним. - Пожалуй, есть еще немного времени. Наверное, мы больше не увидимся. - Все слушали его внимательно. - Не знаю, чем хорош ваш дом, что вы хотите туда вернуться, но я, если бы мог, отправился с вами. Для меня незнакомое зло лучше известного.
- Не хочу показаться невежливой, но нам всем есть, с чем сравнивать. И мы выбираем — домой, - ответила за всех Доор. - Я могу назвать тысячу причин, и любая будет главной.
- У вас почти неограниченная власть на людьми. Кто отказывается от нее?
- Ты это называешь властью? Добро бы люди различались на вкус — банановые, сливочные или хотя бы с запахом клевера. В каждом — одна и та же кислятина.


Тогда Лу Гару заговорили все разом. Каждый спешил рассказать, почему именно он страстно хочет попасть домой. В общем галдеже Пенн понимал только отдельные слова — бассейн, заканчивается сезон, покупки, жрать-жрать, неоплаченный, они скучают, подстричь ногти, мои комнатные растения, мне больно. Мельхиор же произнес отчетливее всех: «Это так хорошо, что мне не верится». От его слов док покраснел и опустил голову.
Когда доктор Пенн выбрался из подпола, снаружи уже наступило утро, яркий солнечный день. В домике священника Койна не оказалось. Прятаться ему было бы негде, и док справедливо предположил, что сержант спасся бегством. Оставалось забрать все полезные вещи — два заряженных пистолета (падре запас немало другого оружия, которым пришлось пренебречь) и свой чемоданчик врачебных инструментов. В углу оставалось четыре двухгаллоновые бочки пороха. Одну Пенн оставил в доме, одну привязал к лестнице и две приткнул рядом со входом в ледник. От стоящих на земле бочек к берегу реки он просыпал пороховую дорожку и сизыми от пороха пальцами стал набивать трубку.
Док не сомневался, что исполнит задуманное, и прилег покурить не для раздумий о его моральной стороне, но для того, чтобы хорошо сформировался уголек. Минуты, что док валялся в траве, приподнявшись на локтях, в его голове не было мыслей, клонило в сон. Он смотрел стеклянными глазами в противоположный берег, потом с кряхтением сел, вынул красный уголь из трубочной чашки и положил его на порох, отряхнул руку и посмотрел сквозь нее на солнце, пытаясь представить, как от одного луча можно получить ожоги. Порох с шипением прогорал. Пенн перевел взгляд на бочки и прищурился — не погасла ли дорожка. Только потом он вспомнил, что должен быстро отыскать укрытие и не представляет себе силу взрыва восьми галлонов пороха. Повалит ли он деревья на расстоянии двадцати футов? Однако времени не оставалось, поэтому доктор просто лег лицом в траву и прижал руками шляпу к голове. Три взрыва разной силы прозвучали с интервалом в доли секунды. Док приподнялся, ощущая легкое головокружение. Вокруг валялись обгорелые доски, от домика на сваях ничего не осталось. Пенн неуверенно встал на ноги, подошел к краю дымящейся ямы и постоял рядом, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь синие клубы. Ни звука, ни движения.
Опасно покачнувшись, доктор развернулся на каблуках и побрел к мелководью, где ночью заметил человека. На открытой заводи никого не оказалось. И пришлось обойти по воде далеко вклинившуюся в реку рощицу бамбука. Там, в укромном затоне, колыхалась на волнах привязанная к зеленому стволу плоскодонка. Пенн подошел ближе и увидел в ней человека. Одетый как местные чернокожие, в одну скверную тряпицу на бедрах, и кофейно-смуглый, он, однако, не был негром. По продолговатому лицу, лоснящимся волнистым волосам и крупному крючковатому носу можно было понять, что это индус. Его отличало асимметричное лицо — одна бровь выше другой, из-за чего он бы казался ухмыляющимся, если бы сейчас его черты не искажала столь явно гримаса страдания. Его кожа на лбу, груди и животе стала серой и обескровленной, а шея и нижняя часть лица распухли и побагровели. Дыхание давалось ему с трудом. Едва завидев Пенна, больной обратился к нему на удивительно чистом английском. Он умолял помочь ему добраться до форта Фрайт и предлагал приличные для одетого в один рушник деньги. Доктор не стал ему отвечать — он залез в плоскодонку, раскрыл свой ящик с инструментами, вынул шприц, наполнил его из склянки, которую хранил за обшлагом, сделал пострадавшему инъекцию в трапециевидный мускул, после чего лег рядом на дно лодки и мгновенно уснул.
Проснувшись, Пенн увидел над собой черные силуэты бамбука на темно-голубом с фиолетовыми разводами. День клонился к вечеру.
- Доктор, если вы проснулись, позвольте предложить вам завтрак, - сказал кто-то рядом. Пенн с трудом приподнялся — спина страшно затекла и болела — и повернул голову. Он едва узнал своего пациента. Вероятно, вовремя оказанная помощь сотворила чудо, и на индусе не осталось почти никаких следов опухоли. На банке рядом с головой дока индус раскладывал крупные пестрые яйца и зеленые плоды. - Вы удивительный врач, я вам обязан, - прибавил он. Пенн сел перед лавкой, подобрав под себя ноги, высосал яйцо и закусил плодом, хотя последний на вкус показался сродни связке мочала. Из-за похвалы он чувствовал себя страшно смущенным и потому держался букой. Наконец, преодолев себя, буркнул: «Как тебя зовут?»
- Ромулус, - ответил пациент с приятной улыбкой. - Крещен в честь Ромулуса Генуэзского, так как был куплен в Каликуте в день его памяти, 6 ноября. В Рединге ждет жена, Дженни, и доченька, Дженни.
- Как ты здесь оказался? - все так же сухо спросил Пенн.
- Я служу на шхуне «Рид» и приписан к кораблю его величества «Ройал Соверен» как исполняющий обязанности лейтенанта на трехчетвертном жалованье, - с готовностью ответил Ромулус. - В нынешнем рейде в наши обязанности входит сбор информации о перемещениях вашего корвета. Хотя, строго говоря, он является шлюпом. И я удивлен, - понизил он голос, - что человек вашей квалификации работает на Мередитта. Он пустышка. Ничтожное состояние, менее полутора тысяч в год, ничем не подкрепленные амбиции и пустые надежды на титул барона. Вам нужно служить в королевском флоте. Если загвоздка в прошлой политической судимости, мистер Пенн, этот вопрос можно решить.
Док жестом попросил Ромулуса помолчать. Наконец, с видимым усилием проговорил:
- Моя квалификация совсем не так высока.
- Я вижу вашу настоящую цену, - терпеливо продолжил втолковывать тот. - Мне не раз приходилось сталкиваться с ядовитыми укусами, и я знаю: мои часы были сочтены. Вы сотворили чудо. Но я говорю не только о вашем мастерстве. Не зная, кто я, вы должны были мной пренебречь; зная, кто я — должны были меня добить. Поэтому я говорю о чуде.
Пенн не знал, что ответить, поэтому произнес «нет», лег обратно на дно и накрыл лицо шляпой. Лодка тронулась из заводи и пошла по течению. Ромулус сидел по-турецки на полу и изредка трогал кормовое весло, направляя ход. Доктор делал вид, что снова уснул. На рассвете из деревьев встал форт Фрайт. Когда док перестал притворяться спящим, лодка уже стояла носом в иле у самых ворот, а лейтенанта с «Рида» нигде не было.

@темы: Золотая гора

---

Несколько занимательных фильмов

В честь выхода нового мини-сериала, посвященного пиратским историям, Афиша сделала дайджест кинофильмов о пиратах. Джека Воробья дискриминировали.



Ознакомиться

@темы: ссылки

---

Линейка длины кораблей

Здесь я собрал небольшую компанию судов разных стран и эпох, ранжировав по длине корпуса — просто чтобы самому лучше представлять масштаб. В этих же целях в строй великих кораблей внедрены засланцы из нынешнего века. В некоторых случаях не было возможности установить точную длину; там, где это был возможно, брал длину по палубе. На мой взгляд, никто из представленного ряда в представлении не нуждается, но я все-таки попытался дать каждому судну краткое определение.

"Кон-Тики" (тот самый плот Тура Хейердала) — 13,5 м
"Золотая лань" (флагман Дрейка, XVI век) — 21,3 м
"Санта Мария" (корабль Колумба, XV век) — 23,6 м
"Меркурий" (корабль русского флота XIX века) — 30,9 м
"Месть королевы Анны" (флагман Эдварда "Черной Бороды" Тича XVIII век) — 34 м
"Мэри Роуз" (флагман английского флота XVI века) — 38,5 м
"Повелитель морей", он же — "Золотой дьявол" (корабль английского флота XVII века) — 39 м
ОМ стандартных серий (самая популярная модель современных речных трамвайчиков) — 42,5 м
"Солнечная ладья" (церемониальный корабль, Египет, XIX в. до н.э.) — 43,4 м
"Семь провинций" (флагман голландского флота XVII века) — 62 м
"Катти Сарк" (английский клипер XIX века) — 64,8 м
"Васа" (флагман шведского флота XVII века) — 69 м
"Виктори" (флагман Нельсона, XVIII-XIX века) — 69,3 м
"Аврора" (крейсер русского флота начала XX века) — 126,8 м
"Титаник" (тот самый, начала XX века) — 269 м
"Миссури" (линкор американского флота XX века) — 270,4 м
"Морской оазис" (самый большой круизный лайнер XXI века) — 361 м

@темы: корабли

---

Маленькие острые зубы

«Я бедный человек, один кормлю семью, мне никто не обеспечивает страховку. Когда я пропаду здесь с вами, никто не призрит моих детей. Чем проклинать вас перед смертью, лучше я оставлю вас сейчас и буду молиться о ваших душах», - так или примерно так сказал честный проводник, прежде чем отчалить. Сержант Койн и доктор Пенн уже стояли на берегу, куда, вымазавшись до колен, перебрались через широкую полоску ила. Руки их были заняты поклажей, и они не успели схватить негодяя за куртку или предпринять что-либо иное.
- Как будем возвращаться? - спросил Пенн, когда плоскодонки проводника уже не было видно.
- Надо было его пристрелить, - отозвался Койн.
Угрюмое место, куда Койна и Пенна везли большую часть дня, находилось вдалеке от дорог, от любого цивилизованного человеческого жилья. Только по реке и можно было добраться сюда от форта Фрайт. В кустах и в воде пели лягушки и цикады: рев стоял как в ткацком цеху. Под ногами беспрестанно чавкало. В воздухе соединились зябкая сырость, духота и неопределимые незнакомые запахи, сладость и вонь.
Свободное от зарослей пространство занимал полутораэтажный дом на сваях. Некогда его построил для себя католический священник. Он раздавал обитающим в здешних местах каннибалам нательные крестики, табак и порох. Монбутту считали, что поп слабоволен, боится их и платит дань, а падре думал, что ведет миссионерскую деятельность. Он рассчитывал когда-нибудь, когда его черные католики достаточно укрепятся в вере, вооружить их, повести за собой и стереть с лица земли грязный англиканский форт Фрайт.
Солнце садилось, и на поиски Золотой горы в лесу было решено отправляться на другой день, а ночь провести в брошенном доме. Поискав подле свай в грязи, Койн и Пенн нашли приставную лестницу (она не успела сгнить или пустить корни) и забрались на первый этаж. Жилище оказалось не разграблено; от прежнего хозяина осталось все необходимое, и даже сверх того. Помимо узкого короткого ложа, защищенного занавесями от нападения летающих насекомых, горшка, таза и кувшина, в единственной комнате дома стояло бюро, а в нем — стопки бумаги, связки свечей, сургучные палочки, несколько книг. Хорошо порывшись, Койн нашел тайник с тремя луидорами и коробку курительного опия.
Рассудили, что спать в этом ненадежном убежище следует вахтами. Самую тяжелую, с середины ночи до рассвета, согласился взять на себя сержант и тут же отправился спать. День погас.
Пенн прошелся туда-сюда по комнате, постоял у единственного окна с видом на реку, на ясные близкие звезды, вернулся к бюро, зажег свечу, посолил табак в трубке опием. Что-то зашуршало под ногами. Доктор наклонился и поднял ветку с листьями незнакомой формы. Очертания края, сплетения жил, сочленения веток и черенков завораживали. Отчего бы не зарисовать несколько образцов местной флоры. Буде представится возможность, окажется интересным сверить их род по гербарию. В бюро помимо чернил и перьев обнаружилась коробка итальянских карандашей. Пенн положил лист перед собой и принялся рисовать.
Койн спал. Его не смущала ни узкая короткая кровать, ни чужая несвежая простыня. Во сне он видел дом, бесконечно высокий, с бесконечными рядами одинаковых окон, а сам спускался с потерявшейся в облаках крыши на бесконечных помочах и отмывал окна одно за другим, хотя они без того были чистыми. Внезапно все стекла, сколько их ни было вокруг вширь и в высоту, стали мелко вибрировать, издавая тонкий холодный звук. Койн в мире своего сна чувствовал себя неуютно, но теперь ему сделалось стократ хуже. Стекла ходили ходуном и дружно изливали механическое пение, одну бесконечную ноту. Сержант задрожал и открыл глаза, но зудеж не прекратился, стекла бесконечного дома по-прежнему дребезжали внутри головы. Сновидец решил, что всему виной бражка из форта Фрайт и стоит пойти поблевать, раз она оказалась такой ядовитой. Он поднял шторку своего балдахина и замер, увидев слабый свет за окном. То не было рассветом. Внизу, у реки, что-то светилось холодным голубоватым заревом, делая листья и лианы вокруг похожими на кости. Койн глянул на Пенна — тот увлеченно рисовал при свете огарка и не замечал ничего. «Нужно задраить люк», - подумал сержант и тотчас увидел, как отверстие в полу подсвечивается снизу все ярче: что-то, светясь, поднималось по приставной лестнице.
Сержант затаил дыхание, но уж не смог вновь вздохнуть полной грудью, увидев движущееся создание, которое и было источником света — длинное, нескладное, опасное и хищное, похожее на человека и не подобное человеческому существу ничем. Оно подлинно светилось: изнутри фосфорисцировали его голубоватые кости и зубы с синими пломбами на узких слабых малярах и длинных клыках. Вокруг костей переливалась ртутная пленка, создавая иллюзию прозрачной плоти, в глазницах вращались глазные яблоки, пронизанные лиловой сетью сосудов. Монстр окинул взглядом комнату и двинулся к Пенну.
Пытка ужасом продолжалась для сержанта не более двух секунд. Накатила страшная дурнота и удушье; свидетель появления чудовища уронил голову на комковатую подушку и провалился в небытие.
Очнулся он от неистового пения птиц. Рогожки алькова и весь домик падре пронизывал солнечный свет.
Сержант сел и протер глаза. Лес за окном, дощатый пол, обвешенные оружием и рыболовными сетями стены были точно такими, как накануне. Койн повернул голову и увидел бюро, незаконченный рисунок тропического лопуха, прижатый огарком в каганце, и вчерашнее мелькнуло перед ним снова: тварь из преисподней, щелкая клыками, рыскает по комнате, а доктор Пенн отрывается от своего занятия, поднимает голову и... улыбается. Эта нечеловеческая улыбка, всплывшая из дальнего угла памяти, заставила Койна в ужасе вскочить с кровати и бежать, лишь бы видение оставило его. Неулыбчивый и неразговорчивый доктор Пенн, губы которого всегда сомкнуты, растягивает их и обнажает зубы, из которых к своему возрасту хотя бы пару передних должен был потерять. Но он улыбается и показывает их все — целые, маленькие, желтые, острые зубы.
Койн схватил мушкет, схватил палаш с перевязью, спрыгнул из люка в полу прямо на грязную землю, не побоявшись высоты в свой рост (лишь бы не прикасаться к лестнице!), и осмотрелся. Река празднично блестела тростником и влажным топляком на мелководье, шелестели друг о друга плоские глянцевитые листья пальм и других сатанинских деревьев. Куда бежать? Сейчас сержант не думал о вчерашнем монстре: был ли это плод сонного воображения, нет ли, внутренний голос подсказывал Койну, что при солнечном свете чудовище не покажется. Бояться следовало Пенна. Сержант истекал семью потами, воображая, что док сидит серой тенью здесь, под папоротником, и смотрит своими белыми глазами.
Обойдя опушку леса по краю, беглец убедился, что от дома пастора есть только одна тропа, и уводит она дальше от форта (если отправиться по ней, можно было спустя три часа добраться до брошенной деревни монбутту, где до сих пор стонали оставленные детьми старики, а крыши некоторых хижин провалились внутрь, спустя же два-три дня можно было выйти на берег моря к пляжу, в песке которого лежали доски разметанной взрывом «Перчаточницы»). Койн не пошел этой тропой, он знал, в каком направлении ему необходимо двигаться, и не шел на поводу у обстоятельств. Плотно сплетенные между собой вверху, внизу и посередине ветки экзотических растений не пускали идти берегом, жирный ил не разрешал топать по мелководью, но настоящий морской пехотинец здоров как бык, силен и непреклонен. Он сын своей страны, он не отступит и пройдет всюду, если его хорошенько напугать. Весь день под палящим солнцем и половину ночи под холодными звездами сержант Койн ломился вперед. Он беззвучно плакал от жгучей обиды на лес, реку, мошкару, огромных бабочек и крошечных птичек, а равно на все прочее окружавшее его, но стискивал зубы и шел дальше. Он вымок, извалялся в грязи, изорвал платье, потерял шляпу; даже из дула его мушкета капала вода, потому что сержант несколько раз спотыкался на мелководье, но веры не утратил. Потому, когда перевалило за полночь, он, живой и теплый, стоял у обращенных к материку тростниковых ворот форта Фрайт. В свете звезд отчетливо виднелись края стен, остальное же тонуло в черноте. Койн крикнул, чтобы ему, в душу мать, открыли растакие-то ворота, взялся за створные жердины и принялся трясти их как старого должника. Ворота заколебались вместе со стеной, и многие жители, кому стена форта служила одновременно стенкой сруба, сквозь сон ощутили силу могучего сержанта. Койн тряс ворота и орал, но все безрезультатно. Каков же был его испуг, когда в черноте его стали обступать человекообразные тени. Сержант подумал, что тут ему и конец, в последний раз тряхнул ворота и тоненько крикнул: «Хоть богу помолиться пустите!»
- Теперь утром, сейчас нет, - сказала ему тень. - Идем, у нас каша есть.
Тени оказались бедными изгнанниками — за буйный нрав всех монбутту, включая жалобных старух, все-таки выдворили ночевать долой за ворота. Под стенами они коротали ночи, рассказывая на своем языке сказки неизвестно о чем и подогревая на углях добытые днем в форте объедки. Остаток времени до рассвета Койн провел с ними у тусклого кострища, пересматривая свое отношение к нехристианским народностям. Ему сунули в руки миску холодной каши, в миску бросили кусок мяса, и сержант жадно ел, не задаваясь вопросом о происхождении своей пищи.

Анри Руссо. Заклинательница змей

@темы: Золотая гора

---

Шпаргалка по современным парусникам

Не могу гарантировать полную достоверность сведений. Например, меня очень озадачила каравелла, которая выглядит как нормальная шебека.

@темы: корабли

---

Шабаши Корнелиса Сафтлевена

Корнелис Сафтлевен — своего рода Босх, но оперирующий тусклыми красками. У него — скорее полусонные, вызывающие неясный страх тени, нежели яркий развеселый кошмар.

Одна из самых известных его картин — "Ведьмовская таверна"


Как-то раз в молодости он написал несколько вариаций на тему искушения святого Антония — сюжета, который открывал дверь в фэнтези не одному поколению художников. И пристрастился. Очеловеченные животные, монстры и люди, которые кажутся таковыми только на первый взгляд стали его героями.


"Мифические существа в интерьере"
Можно заметить, что некоторые и этих существ — обычные животные, всего лишь слегка замаскированные человеческими привычками, причем за каждым стоит очень прозрачная метафора. Свинья с довольным видом лежит на боку, курит и пьет. Тощий пес горбится в уголке: это, очевидно, обслуживающий персонал, хотя и аккуратно одетый. Козел, наверное, считает себя умным и наделенными лидерскими качествами, поэтому он в центе на возвышении, осел тоже интеллектуал — читает книгу.
Что за существо гарцует на пьедестале, уже труднее определить. И наибольшую тревогу вызывает персонаж в тапочках, который сидит близко к зрителю, и в то же время в тени, а табуретом ему служит человеческий череп. Похоже, кто-то совсем негуманоидный унаследовал землю. К тому же над благородным собранием на веревочке развешены человеческие кости рук, ног и таза.

Осторожно. здесь особенно большая картинка

Еще одна версия той же работы — "Аллегория с животными". Пугающей персонаж на переднем плане оказывается совой.


Сатира на суд над Йоханом Олденбарневелтом. Главный герой полотна — нидерландский государственный деятель, казненный в 1619 году. Не берусь оценивать его качества как человека и политика, но художник явно считал его судей отборными скотами.


"Судящиеся из-за коровы"
Сатира на фермеров-любителей тяжб. Занятно, что каждый из фермеров в своей животной ипостаси стоит меньше коровы.


"Ведьмовской шабаш"
Тут происходит нечто удивительное: беззубая ведьма на козле обращает в бегство армию фавна-фейри, лягушки и других неопределимых биологических единиц. Что они делят?


"Воскресное видение", которое также иногда называют "Видением ребенка".
Неприглядно смотрится глазами ребенка мир, если даже в лучший день недели, когда все идут на ярмарку развлекаться, вокруг бессмысленно и уродливо копошатся какие-то кусочки гадости. В центре внимания — лопающийся мыльный пузырь.

У художника есть и реалистичные работы. Они не намного более радостны.

@темы: земля вода воздух огонь

---

Форт Испуг

За далеко выпирающим в море песчаным мысом, за грязно-зеленой водой залива, в устье узкой заиленной реки стоял собранный из жердей, пустых бутов, отодранной обшивки, пальм, пальмовых листьев, бамбука, рваной парусины и просто всякого мусора форт Фрайт. 7 августа 1688 года этот нелюбимый ребенок своей страны переживал славные времена: возле его стен одновременно бросили якорь ост-индский корабль пятого класса, корвет и шхуна.
Свой первый выход на берег Африки владелец корвета «Память герцога Мальборо» лорд Мередитт пожелал обставить пышно.
Первое — его сопровождал капитан. Бедный Литтл-Майджес, не топтавший твердую землю с весны, готовился к выходу словно к свадьбе. Он брился так тщательно, что сбрил десяток лишних лет и стал похож на толстого школяра; до изначальной черноты отчистил шляпу, колет и сапоги, на перевязь повесил реквизированную с «Перчаточницы» испанскую шпагу, чей эфес представлял кусающую собственный хвост змею, и то и дело спрашивал Пенна, выглядит ли он теперь как джентльмен, зарабатывающий в год пятьсот фунтов.
Второе — милорда сопровождал великан Койн. Одно число серебряных пуговиц на всех видимых частях его платья заставляло думать о состоятельности нанимателя.
Третье — общество путешественников должен был украсить собой Френсис Герберт. Однако, выйдя на воздух ранним утром и обозрев залив, он вернулся в кровать с жалобами на приступ лихорадки. Скрепя сердце Мередитт заменил его доктором Пенном в ущерб праздничному виду свиты.
Явление не произвело фурор во Фрайте лишь по той причине, что внимание местного старшины и общества приковали ост-индцы. К моменту прибытия в гавань корвета коммерсантам с большего корабля уже предоставили главное помещение форта. Это помещение в разное время служило ратушей, клубом, общественной пивной и источником страха местных жителей, потому что держалось милостью божьей на восьми плоских сваях, бамбуке и тростнике, а сокрушительные бури в этих местах не были редки. Не сопровождаемый любопытными обывателями, лорд Мередитт сошел на берег.
Главное здание строители форта Фрайт возвели на стене близ устья реки, подняв на несколько футов над землей, чтобы уберечь от разливов на время сезона дождей. Южный фасад глядел на площадь, северный — на буйно-зеленую речную долину, большую часть года залитую мелкой водой. На запад, к гавани, ратуша обращала полностью лишенный окон камышовый торец.
Всех допущенных в гавань в стены форта впускали беспрепятственно, не проверяя документы. Да и проверять было бы некому: форт казался малообитаемым даже сейчас, когда благодаря прибывшим судам его население временно утроилось. В тишине, подбодряя себя ударами трости о землю, лорд Мередитт во главе свиты двинулся прямо к ратуше и без колебаний поднялся внутрь. Там, в полутьме единственного помещения, стояло несколько легких кресел. Шаткий стол занимали кружки, которые две женщины наполняли пивом (бог знает, из чего здесь гнали бражку, но пахло обойным клеем). Мередитт еще оглядывался и примеривался, с кем первым завязать беседу, когда Пенн и Литтл-Майджес не сговариваясь подошли к столу и взяли по порции эля; Койн последовал их примеру, не вполне уверенный, что поступает правильно.
- Дитя мое, - обратился сэр Юэн к подавальщице лет сорока, - где мэр? Где старшие негоцианты из Ост-индской компании? Я не могу лишать их удовольствия принять от меня свидетельство глубокого почтения.
- Старшина не знаю где. Инспектор ушел ночевать на борт, пока не возвращался. Его помощники стоят на галерее, им здесь дух не нравится, - ответила дева и вытерла пот из декольте тряпкой, которой только что протирала кружки. Пенн и Майджес переглянулись и продолжили пить.
Мередитт вышел на галерею. К ее перилам, висящим в воздухе на высоте пятнадцати футов, было боязно подходить. Видно, потому несколько скромно одетых мужчин средних лет беседовали, стоя у стены. Сэр Юэн, бесстрашный от природы, не только прошел мимо них у самых перил, но и встал к пропасти спиной, опираясь на единственную хрупкую горизонтальную жердь. Любезно назвавшись первым, он кивнул каждому, кто, оценив парик и качество одежды, с поспешностью представлялся в ответ.
- Роджер Фулль, - произнес стоявший последним в ряду коммерсант, немолодой и серо одетый. Мередитт вместо приветствия сделал движение бровями и собрался уходить, но внезапное воспоминание остановило его.
Он вспомнил рассказ сэра Саймона о Мэри Фулль с Фостер-Лейн, которая якобы переспала с адмиралом Монком. Мередитт никогда не видел ее изображения даже величиной с гречишное зерно, но благодаря исполненным страха словам старого мерзавца очень живо представлял ее лицо с нарисованным ртом и фальшивым румянцем, лишенными всего человеческого, птичьими глазами и серой кожей. Он не знал, какое это может иметь практическое значение, но хотел слушать о ней еще и еще.
- Фулль! Из Лондона! - с наигранной радостью воскликнул Мередитт.
- Из Лондона, - повторно поклонился человек.
- Конечно, из Лондона. Припоминаю улицу - Форк-лейн... Форджер-лейн...
- Фостер-лейн, - сказал человек дрогнувшим голосом и поклонился вновь, но теперь не спешил выпрямлять спину. Интерес Мередитта беспокоил его. Он использовал поклон как возможность не смотреть на собеседника.
- Конечно, Фостер-лейн. Разумеется, Фостер-лейн. Не удивляйтесь, я знаю всех, столица у меня в кулаке, - радостно заявил Мередитт. - Фулль с Фостер-лейн! Думаю, нам есть о чем поговорить. Давайте пройдемся, вокруг прекрасные виды. - Его собеседник неохотно оторвался от стены. - Значит, вы Фулль с Фостер-лейн и, должно быть, родственник Эбенезера Фулля!
- Печально. - Старый Роджер повернулся и вынужден был слабо взять Мередитта под локоть, иначе не получилось бы идти рядом по неширокому настилу галереи. - Дедушка Эбенезер умер много лет назад, дом принадлежит сестрам с мужьями, я же давно проживаю по другому адресу.
- Сестры! - воскликнул сэр Юэн. - Ваши чудные сестрички! Расскажите, как поживает ваша сестра Мэри, которая Мэри Фулль? Жива-здорова, старушка?
- Я не знаю, - сквозь зубы ответил Роджер.
- Что? Не слышу!
Щелкнув каблуками, Мередитт остановился перед ним. Фулль почувствовал себя оскорбленным, но из страха сделал вид, что не заметил беспардонности, и оттого ощутил себя оскорбленным вдвойне.
- Я не знаю, - повторил коммерсант.
- Если я дружески болтаю с вами, это не значит, что ко мне можно проявлять неуважение, - прошипел Мередитт. - Если я спрашиваю о чем-либо, я делаю это не ради бессмысленного поддержания беседы. Все, что я упоминаю, имеет значение. Никакой мой вопрос без ответа оставаться не должен. Я спросил, здорова ли Мэри Фулль.
Определенно, в лице пассажира ост-индского корабля был страх, но было и сочувствие, с каким смотрят на того, кто ведет себя неправильно.
- Я не бывал на Фостер-лейн почти тридцать лет, с того дня, как там появилась Мэри. Мне жаль огорчить вас своим незнанием, но не могу же я оскорбить вас ложью, - проговорил Роджер тихо, но твердо.
- Что значит - «появилась»? - прищурился Мередитт. - Я знаю, что в шестидесятом она была вполне половозрелой девицей. Она что, взрослой родилась у своих родителей?
- Возможно, я последний человек, кто сможет рассказать вам, как на самом деле это существо появилось в доме Эбенезера, - прошептал Фулль.
Мередитт бросил на него огненный взгляд.
- Рассчитываю на откровенность.
Роджер Фулль принадлежал к числу людей, что, живя в городе, научились ценить чувство собственного достоинства. Однако слишком мало столетий прошло с тех пор, как на его предков, безземельных крестьян, чья жизнь оценивались в стоимость половины овцы, устраивали веселые охотничьи выезды. Потому Фулль не выдержал, поддался, растворился в навязанной ему воле и уже стремился заслужить благосклонность. Он стал рассказывать и делал это простодушно, безыскусно и искренне.

Рассказ Роджера Фулля
То был пятьдесят девятый; конец августа, либо начало осени, если выдался теплый день. Мой отец отделился от семьи, но мы оставались в сердечных отношениях с дедушкой Эбенезером и дядей Робертом, который приходился Эбенезеру племянником, любимым паче родного сына. У Роберта было двое своих дочерей, двойняшки Анна и Сузанна.
Утром я пришел проводить их в Энфилд за шерстью. Дядя Роберт был хорошим, честным человеком, но простофилей; зато его дочери уродились хваткими и смышлеными, вроде хорьков. Если дело касалось шерсти, Анна и Сузанна любому давали фору: в минуту могли разгадать, подмочен ли тюк, остригали ль овец в пятницу и какой толщины получится сукно. Роберт брал дочек на любые свои негоции, никогда не выезжая один. По нынешний день ясно помню, как подсаживал Анну и Сузанну на возок, а потом садился на лошадь. Они были тяжелые, толстые — красотки. Боюсь знать, какими они стали сейчас.
Мы вчетвером выехали из города по йоркской дороге. Собиралась черная гроза, небо заволокло от края до края. Я свернул по своим делам в Элсинг, про себя думая, благословит ли Роберта бог доехать благополучно, ведь в полях негде спрятаться. Не помню дождя, но помню, как сверкали молнии — одна, вторая, третья.
Я заночевал в Элсинге, домой вернулся следующим вечером. Тревога мучила меня несказанно, потому, не дожидаясь утра, в сумерках я побежал на Фостер-лейн узнать, вернулся ли дядя Роберт, здоровы ли кузины. Счастью моему не было предела, когда дверь открыл сам Роберт, как всегда добродушный и приветливый, пригласил войти и стал расспрашивать, застал ли меня дождь. Я не видел дождя, о чем честно сказал. «Чудеса! Мы промокли до нитки. Хорошо, никто не заболел — ни Анна, ни Сузанна, ни Мэри», - ответил он. Я подумал, что ослышался, однако Роберт продолжал болтать, поминая Анну, Сузанну и неизвестную Мэри. «Ты привез Мэри из Энфилда?» - спросил я, предположив, что девочки завели подружку среди местных фермерш и притащили ее погостить. Однако Роберт странно рассмеялся и ответил мне: «Конечно! Чего ради я ее оставлю? Вчетвером уехали — вчетвером приехали». «Ты уезжал с Анной и Сузанной», - сказал я, удивленный и напуганный. «Э, видно, в Элсинге ты вместо того, чтобы делать дело, развлекался и позабыл весь вчерашний день! Мы уехали с Мэри, Анной и Сузанной. Ты своими руками всех троих подсаживал на возок». Волосы зашевелились у меня на голове, потому что я по обычаю капли спиртного не брал в рот с Пасхи до Рождества, но даже если бы выпил, не мог забыть: у Роберта две, только две дочери, ведь мы росли в одном доме. Сколько нужно выпить, чтобы такое позабыть?
Приметив мое замешательство, дядя Роберт пуще развеселился, а когда я прямо сказал ему: «Что ты мелешь, у тебя две дочери!» - просто покатился со смеху. «Не иначе тебя на дороге громом поразило!» - приговаривал он. Открылась боковая дверь, к нам выглянула Сузанна. Я бросился к ней и зашептал, что дядя Роберт плохо себя чувствует: вообразил себе третью дочь по имени Мэри и смеется как умалишенный. Сузанна захохотала, схватила меня за руку и потянула в комнату со словами: «Это ты приболел, если не помнишь Мэри! Пойдем! Взглянешь на нее — мигом вспомнишь». Не понимая, отчего, я упирался что было сил. В это время по лестнице к нам спустилась старая Мод. Она работала в доме дедушки Эбенезера с моего рождения. Старуха тоже посмеивалась и кричала мне: «Со мной сегодня случилось то же самое! Боб с порога: Мэри, Мэри... Я: что за Мэри? Но я старая, выжила из ума. Не бойся, посмотри на Мэри - и все вспомнишь».
Не передать, как мне стало страшно от ее слов. Я вырвался из ручек Сузанны, оттолкнул дядю Роберта, выбежал на улицу и бежал до отцовского дома не останавливаясь.

Роберт Фулль закончил свой рассказ и остановился, склонив голову. Было видно, что речь отняла его силы. Мередитт слушал как мальчишка, затаив дыхание, но быстро одернул себя, наморщил нос и ответил покровительственным тоном:
- Верю, что вы рассказали чистую правду. Однако поверьте и вы мне: дьявол никогда не придумает того, что придумает человек, в особенности — жадный. Я разгадаю вашу семейную тайну в пять минут. Смекните сами: один дом - два брата. Один брат родил наследника, второй — лишь девчонок. Кто получит наследство, когда умрет хозяин? По закону — брат, родивший наследника, а девчонкам — тряпки в приданое, и пусть катятся. Однако вы сами подметили, что кузины ваши уродились умницами. Они сговорились, чтобы вызвать в вас чувство страха за свой рассудок и навсегда отвадить от дома. Тем не менее, Мэри Фулль, друг мой, существует, и это очень интересная особа. Беспринципная авантюристка, холодная, расчетливая, безжалостная. Чем больше я узнаю о ней, тем больше удивляюсь, хотя поразить мое воображение трудно.
Крайне довольный собой, Мередитт вознамерился уходить.
- Вы ее видели?! - крикнул ему вслед Роджер.
- Нет, - ответил не оборачиваясь сэр Юэн. - Но прекрасно знаю ее сына. Он мой судовой врач.
Старый коммерсант бросился вслед бегом, отчего задрожал покрывающий крышу галереи тростник.
- Послушайте, - зашептал Роджер. - Освященное железо. Дьявольское отродье, как бы сильно ни было, не выстоит против освященного железа.
- Довольно, спасибо за состоявшуюся беседу, но теперь ваши слова начинают походить на бред. Я не люблю бред, - потерял терпение Мередитт. Роджер Фулль остановился, словно очнувшись.
- Простите, забылся, - сказал он быстро. - Не обращайте внимания на мои слова.
Сэра Юэна не нужно было просить дважды не принимать в расчет чье-либо мнение. Он обернулся и взглянул на Роджера с долей благосклонности.
- Сын Мэри Фулль, ручаюсь — самый обычный корабельный коновал. Пьет, приворовывает. Безбожник, матерщинник, лентяй, как поголовно все судовые врачи нашей любимой родины. Нет никаких оснований тыкать в него освященным железом.
Выражая благодарность за ответ Фулль, молча глубоко поклонился, но в уголках его глаз поселился дьявол.
- Надеюсь, я могу еще в чем-либо удовлетворить любопытство милорда, - сказал он сладко. - Мне многое известно о здешних местах.

Пиво форта Фрайт следовало употреблять, зажав нос, либо задержав дыхание. Суровые условия могут отпугнуть новичков, потому сержант Койн быстро признал поражение. Не из такого теста были сделаны доктор Пенн и капитан Литтл-Майджес. Они трижды подняли наполненные кружки и опустили опустошенные, прежде чем в полутемную ассамблею форта вновь заглянул сэр Юэн. Он подозвал капитана и долго говорил с ним в дверях. Пенн почувствовал, что говорят в числе прочего и о нем тоже, потому делал вид, будто ему все безразлично. Койн, наоборот, пробрался по стенке к самой двери, чтобы подслушивать. Чем больше говорил Мередитт, тем сильнее капитан мрачнел и бычился. Дослушав до конца, он вернулся к столу, но к кружке больше не притронулся.
- Койн, Пенн, - позвал он громко, хотя второй из названных стоял так близко, что касался его локтем. - Отличные новости! - продолжил кэп так же громко, и бодрый тон контрастировал с мрачностью лица, заставляя думать об иронии. - Вы получили захватывающе интересное задание. Я вам завидую! Вы отправляетесь исследовать верховье реки. Узнаете много нового. Расширите кругозор. Возможно, пополните лексикон.
Мередитт не выдержал и приблизился, хотя ранее намеревался соблюсти им же установленную субординацию и не отдавать распоряжения низшим наемным работникам иначе как через высшего.
- Местность называется Сьерра-Леоне. «Сьерра» - горы. Горы, понимаете меня? Ни слова больше, крысы Файбера повсюду. Насчет лодки, проводника и провианта я распоряжусь. Хотя могли бы сами — не маленькие.
Уже спустя час Мередитт с галереи ратуши наблюдал за тем, как в плоскодонку погружают тючок еды и пару мушкетов. По правую руку от него стоял Роджер Фулль, по левую — Литтл-Майджес. Главе экспедиции уже наскучили приготовления, и он рассеянно озирался по сторонам.
- Это еще кто? - кивнул сэр Юэн вниз: в тени стен ратуши сидели дикари. Не черные, но весьма смуглые, с грубыми чертами лица и выступающими вперед челюстями, они, однако, не походили на толстогубых плосконосых негров, о которых рассказывали книги. Скорее они напоминали грязных ленивых жителей южных портов, которые вываливают к приходу торгового судна клянчить деньги, потому что даже торговля водой для них слишком обременительна. Такие равно готовы с жалобной миной сетовать на голод и с ножом в руке грабить прохожих. Здешние дикари использовали первую из названных стратегий. Их старики и старухи таскались за колонистами по солнцепеку и клянчили еду. Молодые мужчины вели себя скромно: сидели в тени на своих пестрых тряпках и прикрывали головы руками.
- Это монбутту, - ответил Фулль. - В сравнении с другими цветными они сообразительны, знают ремесла, неплохо куют. При этом — заядлые лентяи и каннибалы. От них нужно прятать детей.
- Так какого дьявола они здесь делают? - искренне удивился Мередитт.
- Понятия не имею. Местные рассказывают, что они всегда жили в верховьях реки, но на прошлой неделе явились целым племенем в форт и просят продать их на Ямайку. Муниципалитету нет резона отказывать, и теперь монбутту ждут ближайшего вест-индского корабля.
Услышав это, Литтл-Майджес нервно забарабанил пальцами по парапету.
- Милорд, вам не кажется опрометчивым посылать членов своей команды в такое место, откуда бежали даже отвергаемые богом ниггеры? - дипломатично спросил кэп. Сэр Юэн не удостоил его ответом.
Тем временем внизу, под пальчатыми листьями пальм, доктор Пенн и сержант Койн уже расставляли свои вещи в широкой длинной плоскодонке и держались за борта, пока гребец из числа местных, вероятно, метис — широкоплечий и равномерно оливковый — ступал с плоского речного дна на плоское дно лодки.
- Милорд, как зовут вашего красноморденького? - спросил Фулль, печально глядя на сборы.
- Койн, - ответил Мередитт.
- А по крещеному имени?
- Статистически — Джон, Джордж или Уильям, - пожал плечами сэр Юэн.
- Я буду молиться за него, - вздохнул Фулль.
Капитан был бы рад показать, как сильно ему не нравится происходящее, но молчал. Лодка отчалила, и все трое покинули галерею.
Зеленые кулисы джунглей раздвинулись перед плоскодонкой, и с каждым взмахом весел гребцов показывали новые чудеса. Обычно безучастный ко всему лунатик, доктор Пенн вертел головой по сторонам и восхищался увиденным как ребенок.
- Смотри! — кричал он Койну, когда лодка проходила под сводом бамбуковых стволов, а по сторонам от фарватера торчали лезвия молодых побегов. - Это же гигантский ячмень! Мы рядом с его стеблями как муравьи!
- Еще бы, ведь это — знаменитое хлебное дерево! - уверенно отвечал Койн. - Я и не такое на своем веку повидал.
А Пенн уже бросался к другому борту, посмотреть, как на расстоянии вытянутой руки уходят мимо неприлично торчащие прямо из воды розовые чешуйчатые початки Анубиас Афцели, завернутые в темные лаковые листья. А дальше во тьме таились чьи-то корни, способные сосать влагу из воздуха, и разворачивал свои щупальца огромный папоротник.
Мимо скользила вторая плоскодонка, куда менее тяжело нагруженная. В ней стоял только один человек, по виду — такой же метис, как гребец у Пенна и Койна. Ловко орудуя шестом, он, казалось, совсем не уставал, но временами уходил вперед, а порой останавливался, словно поджидая отстающих — как шхуна «Рид».

Шесть африканских рабов и их чернокожий продавец с двумя моряками в Ливерпуле

@темы: Золотая гора

---

Уроборос

Символ получил большую популярность в новое время благодаря алхимикам.

Иллюстрация из "Книги символов", изданной в 1621 Андреа Альциато. Здесь змей, кусающий свой хвост, являет собой образ взаимодействия и перехода стихий воды, воздуха и земли (песка). "То, что сухо, вскоре намокнет", - глубокомысленно замечали господа алхимики.



Книга "Старые химические работы" Абрахама Элиэзера, переиздание в XVIII веке более раннего не датированного труда. Здесь в соседстве с уроборосом мы встречаем треугольник — один из символов огня.



Третий змей выбивается из общего направления и связан с идеей vanitas



Вдогонку — несколько современных изображений

@темы: земля вода воздух огонь

---

Адриес ван Ээртвельт

Да, он Ээртвельт или Эертвельт (1590–1652), это не опечатка.

Он рисовал "Святую Марию" Колумба


Его самого рисовал ван Дейк


Кажется, он был своеобразным, но не очень искусным художником. "Санта Мария" у него словно вывернута и падает сама на себя. Очень неудобно, должно быть, ходить по полуюту, если он наклонен на 45 градусов. Тем не менее, неуклюжая Мария получилась притягательно воздушной и вообще какой-то сказочной. А еще я хочу показать эту картину Ээртвельта — "Два корабля на рейде" (по клику картинка открывается большая-пребольшая). Пропорции нарушены и вывернуты везде, где можно, что позволяет лучше разглядеть человека, стоящего на полубаке. Такой важный. Но если это капитан, какого черта он делает на носу?

@темы: корабли

---

Очищение огнем

Когда лорд Мередитт принял решение преследовать «Перчаточницу», и корвет «Память герцога Мальборо» лег на новый курс, взяв на два румба восточнее, той же ночью ветер задул свежий и благоприятный, словно летучим голландцем, алчностью сэра Юэна и гвинейскими зефирами правили одни и те же демоны. Тем внезапным маневром, проведенным в короткие темные часы, корвету почти удалось оторваться от преследовавшей его шхуны. Капитан «Рид» Никлас Файбер на рассвете увидел за горизонтом лишь вымпелы своей жертвы, рассердился и решил наказать ее: утром 27 июля он шел уже не в десяти милях от мишени, а в трех. Теперь капитан «Памяти» Литтл-Майджес имел неудовольствие наблюдать жерла трех пушек на файберовском левом борту в любое время, когда брался за подзорную трубу. Лейтенант Пайк, бросая взгляд на правый борт, тоже стал чаще вздыхать, хотя пуритан и учат с детства ожидать смерти как лакомства. Матросы, несмотря на то, что им никто не рассказывал о бесчеловечных обычаях Файбера, ходили очень скучные.
Казалось, в хорошем настроении оставался один Мередитт, да его новый наперсник Фрэнсис Герберт (появление которого оставило глубочайшую рану в сердце сержанта Койна, оттесненного на вторые роли). К слову, присутствие со всеми кроткого Фрэнсиса на сэра Юэна действовало странно: и без того невоздержанный на язык, в компании гостя он становился подлинно невыносимым.

Доктор Пенн проводил последние дни августа почти безвыходно в своей узкой, как горло висельника, каюте. Мередитт поручил ему просмотреть карты западного африканского побережья и найти очертания, похожие на те, что были на клочке бумаги из вещей Лоренца. Док сидел на своей жесткой тахте, по-портняцки поджав ноги, и рассматривал в лупу бумаги, разложенные на крышке рундука. Сэр Юэн заглянул в каюту (войти он не мог, так как все оставшееся свободное пространство пола занимали брошенные у порога ботфорты) и пригласил заглянуть Фрэнсиса.
- Пенн, я слышал, корабельный врач Генри Моргана вел собственный дневник, - ни с того ни с сего заявил сэр Юэн. Пенн поднял голову от бумаг и ответил внимательным взглядом.
- Я хочу, чтобы ты тоже вел дневник, куда записывал бы хронику происходящего и свои научные наблюдения, - и тут же, потеряв терпение, - Пенн, не забывай, кому ты служишь! Я просвещенный человек! Мне нужен просвещенный врач!
С этими словами Мередитт исчез из дверного проема. Фрэнсис задержался на секунду, чтобы прошептать: «Ей-богу, я тут не при чем!» - и поспешить следом. Доктор еще некоторое время сидел, глядя в стену и ожидая, что победит: желание пойти пожаловаться Майджесу или нежелание снова натягивать сапоги.

Днем матросы затянули песню, состоящую из одних женских имен, протяжную, простую и выматывающую. Певцы сидели на полубаке и занимались хозяйственными делами (кто видел, сколько времени у флотских занимает починка одежды, никогда не поймет, каким образом они умудряются выглядеть такими отчаянными голодранцами). Первым рот раскрыл маленький Ларри. Он развешивал на леерах свои и чужие лохмотья и друг запел: «Анна, Анна, Нэнси, Нэнси, Анна, Анна, Нэн». Джек Морда перестал зашивать свой липкий ботинок и спросил:
- Так зовут твою девушку?
- Нет, так будут звать мою дочку, когда у меня будет дочка.
- Дурак. Никто не хочет, чтоб была дочка.
Через некоторое время уже сам он запел слова «Барбара-Полетта», потом другие принялись подтягивать кто во что горазд. Больше всех было Марий и Аннушек, но встречались Мод, Моника и Дженни. У песни не было ни запева, ни развязки, потому от ее нескончаемости хотелось повеситься. Капитан Литтл-майджес, Пайк, Пенн и мистер Герберт стояли у правого борта далеко от носа, но и им было слышно лучше некуда, отчего их непринужденная болтовня быстро сошла на нет. Первым после паузы заговорил Литтл-Майджес.
- Всех дома кто-нибудь ждет, - сказал он с наигранной сентиментальностью.
- Меня — матушка и кот, - безыскусно ответил Герберт. Это было именно то, чего хотел капитан — разговорить Фрэнсиса, однако Пайк все испортил.
- А у меня оба старика еще живы, - принялся рассказывать он. - Надеюсь, живы. Я их редко вижу. Они когда-то были фермерами.
Внезапная навязчивость лейтенанта заставила Майджеса досадовать, но его тут же одолело любопытство:
- Денег им возишь?
- Вожу.
- И как, хватает?
- Вряд ли. Но как-то живут Христа ради.
- Мои тоже.
Пенн в это время ногтем отколупывал деревянные заусеницы с планширя, собирал их в кучки и сметал за борт.
В трех милях южнее параллельным курсом шла шхуна «Рид». Человека, который неподвижно стоял на палубе на фоне вечно движущегося моря, можно было разглядеть невооруженным глазом.
- Вам, Фрэнки, повезло, - сказал Литтл-Майджес, не спуская глаз со спокойного соглядатая, что наблюдал за ним с борта шхуны. - Вот придем мы в Аккру, а бог даст — пораньше причалим, и вернетесь под золотые флаги Ост-Индии.
Герберт смутился.
- Я понимаю, что являюсь обузой, но я не бесполезен! Если мне найдется занятие, я буду счастлив сопровождать вас до любого европейского порта.
Кэп вскинулся.
- Кто сказал, что мы доберемся до любого европейского порта? У нас и до следующей Пасхи дожить шансов не много. Видите этот маленький симпатичный кораблик? Мы ему понравились, он увязался за нами. Знаете, как бывает – ползет нищий где-нибудь на Ратклиффе, пьяный больной одинокий нищий, а за ним идет волкодав…
- Я вас понимаю, - сказал Фрэнсис вкрадчиво, - Я понимаю, о чем вы. Если вы ждете от будущего неприятностей, я тем паче смогу пригодиться.
Литтл-Майджес медленно повернулся к нему и растянул губы для первого звука фразы «И зачем тебе это нужно?...», однако промолчал, не желая задавать праздный вопрос, ответ на который вряд ли будет правдивым. Вместо этого он быстро отвернулся, оттолкнулся от доски фальшборта и кинулся к матросикам на бак с криком «да заткнетесь ли вы когда-нибудь, тошно от вас, сил нет».
- Нервичает, - сказал Пайк.
- Да, - сказал Пенн. Это было первое и последнее его слово с полудня до заката.

На рассвете 1 августа с салингов «Памяти» впередсмотрящий впервые разглядел берег западной Африки – пыльный, плоский и тусклый. Ее шельф и бесконечные бесформенные пляжи напоминали покрытые завшивленными рыбаками мели Роттердама, а джунгли издалека выглядели сорным кустарником.
- Мы сейчас много южнее форта Сент-Джеймс, - объяснял Литтл-Майджес, тыча в карту, но лорд Мередитт не оборачивался. Он горящим взглядом буровил безвидный берег.
- Пенн! Поди сюда. Ты нашел что я просил?
Доктор приблизился также с картой в руках.
- Разве что наиболее вероятное. В Конго, к северу от Лоанды, в верховьях непоименованной реки. Река помечена как несудоходная.
- Славно… Далеко отсюда?
Пенн закашлялся от вопроса и ответил уклончиво: махнул рукой на юго-восток.
- До хрена далеко, - добавил у него из-за плеча кэп.
- Ничего. Начнем отсюда. «Перчаточница» ведет нас неспроста, что-то здесь есть.

В тот день ветер неожиданно иссяк, и капитан велел верповаться вдоль берега далее на юг, покуда не явятся более благоприятные условия. Делалось это с большим потом: матросики клали малый якорь верп на шлюпку, отгребали вперед насколько хватало канатов и бросали верп, тем временем ребята в трюме ходили по кругу, толкая вымбовки шпиля. Канат наматывался на барабан и тащил корабль вперед. Мередитт же взгромоздился на марсовую площадку и алчными глазами глядел на береговые заросли. Он велел гнать шибче, потому матросы отдыхали раз в полсуток по четыре часа. 2 августа, чтобы дать каждому хотя бы пять часов отдыха, кэп усадил на весла Койна и Пайка, а сам встал вращать шпиль. Вскоре к нему спустился док, чем поначалу вызвал капитанский гнев. «Ты больше потеешь, чем работаешь, - ворчал Литтл-Майджес. – Шел бы с Гербертом в шахматы играть. Дохлый! Разве так шпиль крутят! Это тебе не спиритус по скляночкам разливать! Ладно… Спасибо…»
Шхуна «Рид» не отставала. Узкая и легкая, она без труда шла на буксире двух шлюпок. В каждой сидело по двенадцать молодцов. Они гребли слаженно и так бодро, что давно скрылись бы за горизонтом, если б не останавливались на отдых, и это бесило – ведь на «Памяти» работали не покладая рук беспрерывно.
Спустя три чрезвычайно долгих для всей команды дня, 5 августа, Мередитт достиг желаемого: воочию увидел «Перчаточницу». Отлив обнажил ее корпус целиком. Красотка лежала на правом борте, уткнувшись носом в Африку. Можно было представить, как она неслась на безумных парусах и приливной волне, прободела килем мягкое песчаное дно и не остановилась, пока ее форштевень не зарылся в корни кокосовой пальмы.
Мередитт лично спустился в трюм своего корвета, чтобы приказать тормозить. Литтл-Майджес, без рубашки и шляпы неотличимый от каторжника, отошел от вымбовки со словами «ну уж нет, теперь я привык, мне понравилось».

Сэр Юэн лично возглавил поход на корабль, взяв Койна и четверых весельников. По велению капитана с ними отправился Пенн.
Пробираться внутрь выброшенной на берег махины оказалось не так просто: никто не сбросит штормтрап, не откроет люк.
- Этот порт пустой, - сказал Пенн, указывая на приоткрытый проем в нижнем ряду гон-дека. Когда посреди июньской Атлантики летучий голландец столкнулся с «Памятью» и чуть не продавил ей обшивку, из этого порта выпала двадцатичетырехфунтовая пушка. Край проема навис над землей на высоте не более шести футов. Док сам-первый, подпрыгнув, уцепился за край, подтянулся и полез внутрь.
- А ты что зевал? – тотчас накинулся на Койна Мередитт. – Теперь пойдешь замыкающим… Нет, я пойду замыкающим. Нет, карауль здесь. Какого черта, лезь уже!
Тем временем Пенн перевалился через бортик и упал животом туда, где прежде стояла пушка. Чтобы не выпасть обратно, приходилось цепляться за выщерблины в палубе, оставленные колесами лафита. Не без труда втащив внутрь ноги в ботфортах, док встал и огляделся. В отличие от военного корабля, на «Прощении» гон-дек представлял собой не цельное пространство, а множество клетушек с переборками не до потолка, похожие на стойла в хлеву. Опасаясь вывалиться обратно в порт, Пенн выбрался в центральный отсек, отделанный солидно, до пугающего сходства с коридором в государственном учреждении, и отправился вперед, к корме. Оставленный корабль звучал и пах иначе, нежели доверху наполненный людьми. Он стал гулким, а вместо человечины в нем пахло озоном. Пенн трогал створки дверей в отсеки, но там все выглядело обычным: толстые зады пушек, мешки, ящики, – и только навязчиво пахло химической грозой.
- Нам нужна капитанская каюта! – заорал позади лорд Мередитт. Он тоже выбрался в центральный коридор и шел по нему, отталкиваясь тростью от стены, иначе ему пришлось бы с трудом балансировать на косом полу, как это делал док.
- Уж мы ее отыщем! – кричал еще дальше позади него Койн. Он шел боком, опираясь о стену обеими руками.

Литтл-Майджес отдал бы за такую капитанскую каюту, как на «Прощении», несколько передних зубов. Кровать там была устроена такой ширины, что можно вытянуть поперек одну руку. При входе – стойка для оружия, под бюро и в углу под окнами – бутылки и бочонки без счета.
Из-за крена бюро вывалило на палубу все свои ящики и ящички внутри ящиков. Мередитт поворошил содержимое тростью и кивнул Койну, чтобы тот выудил ценное. Тайник с основным запасом денег сэр Юэн без труда обнаружил в глобусе, письма – в подушке. Пока сержант, сидя на полу, пухлыми пальцами вынимал серебряные и медные монеты из секций самого большого ящика, Пенн поднял с пола наполовину залитую чернилами тетрадь. Неизвестный капитан записывал в ней мелким вихрастым почерком направление ветра, текущие координаты и список наказанных за пьянку. Доктор пролистал гроссбух до пустых листов. Первая не заполненная до конца страница была исцарапана и покрыта кляксами. Она выглядела так, будто некто пытался сделать запись, не обмакивая пера в чернила; терпя неудачу, неизвестный с раздражением чиркал по листу сухим кончиком. Вот он додумался воспользоваться чернильницей, но не догадался стряхнуть первую каплю и развел на странице грязь. Так школяр выводил бы свои первые закорючки, если бы некому было показать, как пользоваться письменным прибором. Пенн приблизил бумагу к глазам и разобрал в царапинах и разводах буквы. То был не корявый почерк недоросля, а твердая рука человека, который пишет много, хотя и небрежно – размашисто и косо, совсем не так, как безымянный капитан, заполнивший свой журнал до середины. Этот второй владелец тетради много раз подряд снова и снова бестолково пытался вывести одну фразу: проба пера, проба пера.
- Дай сюда, - Мередитт выдернул журнал из рук доктора, раскрыл заново и перелистал на последнюю страницу, чтобы прочесть вслух. – «Час до рассвета. Бишоп сообщает о четырех або пяти плотах, движущихся со стороны острова». Все ясно. Буканиры.
Сэр Юэн бросил тетрадь через плечо, подошел к оружейной стойке и выдернул самый длинный палаш. Оставшиеся шпаги и сабельки зазвенели.
- Фрэнсис не наврал, «Перчаточница» шла из карибского моря. Ее трюмы полны рома и сахара. Черт подери, по закону это мой приз! – владелец «Памяти» своим новым клинком разрубил перед собой воздух. – Нужно снять ее с мели. Сколько здесь пушек! Что теперь запоет Файбер?
- На корвете служат сорок три человека, хотя должно быть не менее пятидесяти. Для этой громадины потребуется двести голов, не меньше, - тихо и быстро проговорил Пенн.
- Без тебя знаю, - вздохнул Мередитт и воткнул палаш острием в доску палубы.

Втроем они прошли уже большую часть корабля. Крови, выбоин от пуль, любых иных следов драки не обнаружилось нигде. На камбузе вся еда сгнила. Горы червей вместо хлеба и сыра, кости и черви вместо мяса. Нетронутые боеприпасы в крюйт-камере и там же штабелем сложенное холодное оружие для матросов и морпехов красноречиво свидетельствовали, что боя не было.
В последнюю очередь решили заглянуть в один из люков на нижней палубе. Он долженствовал вести в неизвестные помещения под ватерлинией. Едва подняли крышку, в нос ударила привычная вонь.
- Там кто-то есть, - сказал Пенн, передавая вперед зажженный фонарь.
- Сатана… - слабым голосом сказал Койн.
В пределы освещенного квадрата внизу попал один матросский гамак. В нем лежал труп. Вся его кожа и вся плоть сохранились на костях и не распадались, но глаза провалились внутрь, а веки стали как щупальца актинии; губы исчезли, так что желтые резцы стали казаться вдвое длиннее.
- Заперли команду в трюме и уморили. Не новость, - заметил Мередитт и хотел захлопнуть люк, но док протиснулся мимо него и стал спускаться.

Увиденное внизу превзошло их ожидания. Более сотни гамаков, словно человеческие поля, насколько хватало света, протянулись вправо, влево и вперед. В каждом гамаке лежала мумия. Никто не разложился и не протек на пол. Доктор подносил фонарь к лицу каждого. Кто-то высох как деревяшка, кто-то выглядел умершим недавно и еще подглядывал из-под век дряблыми глазными яблоками. Несмотря на всю неприглядность зрелища, в нем не было ничего неожиданного или нового. Жизнь врача проходит среди покойников, настоящих и будущих. Но крик застрял в горле у исследователя, когда он поднес фонарь к лицу кирпично-красного мертвеца, и тот попытался прикрыть глаза рукой со словами «слишком ярко». Лицо и шею страдальца покрывали морщинистые наросты, радужки глаз измялись, как это было с Джеком Треухом, но жизнь не оставила искалеченное тело.
Сэр Юэн приблизился, закрывая рот и нос платком, чтобы посмотреть и сказать:
- Господь ты наш Христос, – (хотя обычно избегал напрасной божбы), - да их тут несколько.
Пенн в панике обернулся. В соседнем гамаке дышал еще один несчастный, со страшно раздутыми шеей и губами. Несмотря на увечья, его можно было узнать по глазам и цвету волос – это был тот самый матрос, который в ночь первой встречи «Памяти» с «Прощением» бросился в пушечный порт, крича «Помогите!», но был вовлечен обратно неизвестной силой. Пенн прошептал: «Я тебя помню», - но напрасно; больной ничем не ответил на его слова.
- Ты сможешь помочь этим людям? – спросил Мередитт.
Док мог рассказать, что болезнь не смертельна, лекарство существует, нужно лишь найти его, оно где-то поблизости, в руках демона Мельхиора из племени Лу-Гару. Но вместо ответа док лишь покачал головой.
- Вот бедняги. Не приведи никому так мучиться, - пробормотал сэр Юэн и прямо из-под руки Пенна вогнал лежащему лезвие палаша в грудь. Док охнул, будто рану нанесли ему самому. Больной, однако, умер не сразу, а поначалу шире раскрыл глаза и несколько раз сомкнул и разомкнул распухшие губы.
- Ах ты. Не попал, – с сожалением сказал Мередитт, вытянул лезвие и воткнул его повторно. Лишь с четвертого удара изуродованный перестал смотреть.
– Койн, добей остальных. И поточнее, ты культурный человек, - приказал сэр Юэн, вытер лезвие о край гамака и удалился.

До вечера матросы «Памяти» собирали и грузили в шлюпки вещи с приза – бочонки рома и пороха, связки оружия, головы пахнущего грибами коричневого сахара. Последним из порта «Прощения» на песок молодецки прыгнул Мередитт с тяжелым бархатным кулем в правой руке и набитой письмами атласной подушкой в левой; протопал в высоких сапогах по мелководью и залез в лодку на корму, отчего нос сильно задрался.
На полпути к «Памяти» он чертыхнулся, когда за его спиной корпус «Прощения» взорвался, обдав его затылок и лицо Пенна, который не мог успокоиться и оглядывался на берег то через правое плечо, то через левое. Крюйт-камера корабля взорвалась от двери, обильно политой ромом, после того, как прогорела тридцатифутовая пороховая дорожка. Ее выкладывали змейкой, иначе не получалось сделать покрываемое ею расстояние достаточно большим, и все равно длины не хватило. Мередитт желал, чтобы на берегу рвануло в тот момент, когда он, стоя на своей палубе, сказал: «Корабль оказался заражен, и я решил не брать его в качестве приза».

Алексей Боголюбов. Взрыв турецкого броненосца «Лютфи-Джелиль» на Дунае 29 апреля 1877 года

@темы: Золотая гора

---

1666

Интерактивная книга, в которой презабавно жгут Лондон

04.09.2013 в 21:04

Пишет  Миграция Смущенных Английских Джентльменов:

uispeccoll.tumblr.com/post/54907255741/miniatur...

---

Каким европейцы увидели Китай в 1670 году

Что европейцы умеют ценить, так это чужие фантазии. Как трогательно перерисовали дракона.

---

Уильям Хогард. Воздаяние за жестокость

Помимо очевидного содержания, в этой гравюре множество символом. Одни читаются легко: пес, назидательно пожирающий сердце висельника, а также иерархия препарирующих врачей: самый старый потрошит грудную клетку, средних лет — выколупывает глаз (голова в иеррхии позднего средневековья остается ниже сердца), самый зеленый довольствуется пяткой.
В целом картина должна представлять зрителю метафору посмертных мучений грешника. На то намекает котел, где очищаются кости других преступников.
Но многое ускользает от меня. Например, на что указывают скелеты? Ведь между ними как раз пустое место. Это скрытая проповедь материализма — после смерти ничего нет? Тогда становится понятным ужас, с каким юноша на заднем плане указывает на останки, подвешенные слева. "Это меня ждет?!" — словно говорит он. Что ж, надеюсь, сейчас он уже не боится.

@темы: медицина

---

Как Фрэнсис Герберт упал в море

На рассвете 5 июля корвет «Память герцога Мальборо» снялся с якоря, развернул сверху вниз прямые паруса, поднял стаксели и вышел из залива Коусэнд. В Английском канале, равно как у берегов Бретани, море кипело подобно рыбному пруду. На траверзе Ла Манша корвет прошел вперед мимо длинного каравана, направляющегося в Ост-Индию. Широкопалубные торговые суда с мачтами, вознесшимися вдвое выше грота «Памяти», двигались как во сне. Их носы надрезали море и раскладывали его надвое по левой и правой раковине. Рядом шли корабли конвоя – узкие фрегаты с низкой кормой, чьи паруса казались не наполнены ветром, а набиты им, как подушки. Первым шел линкор с огромным флагом Ост-Индской компании на корме. Какой блеск царил на этом последнем корабле. Перед выходом в море его борта от носа до кормы украсили только что вырезанными фигурами бореев и апелиотов, и несомые ими гирлянды покрыли сусальным золотом. Офицеры и мичманы, одетые в кармин и индиго, не снимали своих камзолов, пока находились в широтах, где июльская жара была легкой. Толстые веселые матросы щеголяли в белых куртках практически все до одного. С полкабельтова было слышно, как на баке кто-то пилит на скрипке, и видно, как двое пляшут, сцепившись локтями. «Эхэй!» - кричал всем им капитан Литтл-Майджес и махал шляпой, а потом, повернувшись к доктору Пенну, с такой же веселой улыбкой сказал: «Они едут в ад, и каждый пятый – покойник».
- Вот что бывает с теми, кто мелочится! – громыхнул у них за спинами лорд Мередитт. Владелец «Памяти» возник на шканцах внезапно, и его появление заставило Литтл-Майджеса перестать опираться на планширь, принять менее развязную позу и надеть шляпу. Мередитт без одобрения поглядывал на линкор и презрительно приподнимал губу, оглядывая остальные корабли каравана. – Они уйдут и вернутся такими же бедными, какими уходили, а своим трудом заработают едва ли более, чем проедят в пути. Может, по возвращении хватит еще на пару сапог. Не к тому я веду вас.
Сказав это, сэр Юэн постоял еще, щурясь на солнце, и ушел в свою каюту.
13 июля «Память герцога Мальборо» достигла Бискайского залива. Здесь по-прежнему воды пестрели кораблями самых разных флагов. Не раз, а два-три раза в день по горизонту или в непосредственной близости проходили и дорогие соотечественники, и французы, и португальцы. Ветер благоприятствовал, и 20 июля корвет без приключений достиг Геркулесовых столбов. Отсюда Мередитт приказал взять мористее и уйти с нахоженных торговых маршрутов. В беседе с Пенном Литтл-Майджес заметил, что это разумно.
Наступило 25 июля.
Утро этого ясного дня, благословленного душным солнцем и пугающе слабым ветром, капитан встретил на полуюте за пристальным рассматриванием западного полукружия горизонта в подзорную трубу.
- Милорд, а нас преследуют! – сказал он, когда Мередитт поднялся по трапу и указал на юго-запад, где в отдалении ясно различался силуэт гафельной шхуны. Сэр Юэн принял из рук Литтл-Майджеса трубу и посмотрел в указанном направлении.
- Вздор. Двухмачтовая калоша. И с чего ты взял, что она нас преследует, если она впереди? Совсем с ума сошел. Это потому что на берег в Плимуте не ходил, а здесь наверстываешь, - и Мередитт показал большим пальцам и мизинцем высоту бутылок, которые обычно появлялись на капитанском столе.
- Милорд, - вздохнул кэп, своим смиренным видом давая понять, что камень упал далеко от цели, - она у нас на правой скуле с того дня, как мы вышли из Портимана. Кроме того, эта шхуна стояла с нами в заливе Коусэнд и, я думаю, отвалила оттуда одновременно с нами.
- Именно она? - Мередитту не нравились аргументированные возражения.
- Удлиненный бушприт, полностью обнаженный полуют с пушками, ни одного украшения по всему корпусу и смоляная полоса по вельсу. Это шхуна «Рид», где я провел четыре в задницу провалившихся года моей жизни, - быстро проговорил Литтл-Майджес. - В военное время «Рид» была авизо королевского флота, и сейчас это корабль его величества без ранга, а капитаном на ней по-прежнему Ник Файбер, чтоб он сейчас завтракал и подавился.
- За что ты его так?
- На «Риде» был увлекательный обычай пороть мичманов.
Мередитт рассмеялся, махнул рукой и повернулся, чтобы уходить. Но отчего-то прежде еще раз оглянулся на капитана. Тот смотрел на нанимателя с необычной для себя серьезностью.
- Когда мы придем на место, команда Файбера с нами разделается.
Сэр Юэн уже приподнял верхнюю губу, чтобы ответить и сказать, какой все это вздор, но еще раз встретился глазами с Литтл-Майджесом и закрыл рот. Однако промолчать он тоже не мог, и потому бросил сварливо:
- Так оторвись от них!
- Файбер занял позицию мористее. Если мы попытаемся уйти от него в открытое море, у него будет преимущество, не говоря о том, что «Рид» в полтора раза быстрее нас при фордаге и вдвое — при галфвинде. Если мы развернемся к берегу, через час он заметит наш маневр, а еще через пять — снова будет у нас на правой скуле. Единственный шанс — повернуть назад.
Кэп окончил свой небольшой доклад и прикрыл глаза, зная, что последует. Он услышал, как Мередитт подошел ближе, почувствовал, как он наклонился и дважды выдохнул ему в лицо жареной курицей и табаком, - это сэр Юэн приблизился и с высоты своего роста слегка наклонился к капитану, чтобы прошипеть:
- Нет.
26 июля прошло, за ним — 27-ое. На исходе дня капитан, все время следивший за горизонтом неотрывно, увидел нечто необычное. Далеко к западу на морской поверхности в лососевом закатном свете лежало темное пятно. Напрягая зрение, можно было разглядеть, что это полотнище паруса, натянутое между реем и обломком стеньги. Литтл-Майджес завертел головой и увидел ближе к курсу корвета угол ящика и толстую доску.
- Взгляни, - сказал он, протягивая трубу Пенну, который в последнее время тоже пристрастился вечерами грустно выпивать, глядя на шхуну, висевшую на горизонте в одном и том же месте, как галлюцинация.
Док взял в руки трубу и, как и всякий иной раз, когда ему в руки попадал этот предмет, принялся рассматривать все подряд. Ему нравились ощущения, возникающие в голове, когда далекие предметы начинают казаться близкими.
- Облако интересной формы, - комментировал увиденное Пенн. Тем временем здоровенный топляк — полунаполненный бут или что-то еще - гулко стукнулся о борт ниже ватерлинии. Кэп стал нервничать и требовать трубу назад, а док уклонялся и перебегал от борта к борту, глазея на что придется. - О, там человек, - заметил он, наведя трубу на черную половину океана. Литтл-Майджес кинулся к нему и перегнулся через планширь.
- Где?! Не вижу. Ты уверен?
- Не знаю. Я вижу голову, руки... - задумчиво говорил Пенн и крутил кольцо окулярной трубки.
Кэп утратил терпение и выхватил инструмент, но сколько ни шарил по темной воде, ничего не мог разглядеть.
- Вон. - доктор указал рукой на только ему видимую точку. - Ты опять не туда смотришь. Он двигается, мы проходим мимо. Теперь он уже вон там.
- Лечь в дрейф! - заорал Литтл-Майджес что было легких. - Живо найди Пайка, пусть командует фоку в дрейф.
Пока убирали паруса, «Память герцога Мальборо» развернуло на шесть румбов, и вечерняя заря осветила потолок капитанской и пассажирской кают. Мередитт проснулся от света в окнах и вышел на палубу узнать, в чем дело. А там уже было все: человека за бортом не видали давно, и каждому хотелось стоять впереди всех. На воду спускали шлюпку с четырьмя матросами и Пенном. Док показывал, куда править. Вот уже их кормовой фонарь стал еле виден, и Литтл-Майджес с остервенением крутил в руках бесполезную подзорную трубу. Прошло около четверти часа — фонарь шлюпки стал приближаться. Кэп выхватил трубу, так что чуть не уронил ее за борт, и прильнул к окуляру.
В желтом круге света было видно, как Пенн склоняется над человеком, лежащим головой на корме. Тот протягивает руку, берет у дока флягу и жадно пьет. Капитан сложил трубу и выдохнул.
- Амен. Сегодня мы все узнаем что-то интересное.
Однако он ошибся; его улов смог рассказать свою историю только на следующую ночь. В первые часы после того, как его подняли на борт, спасенный мог только стонать и закатывать глаза. Страдания бедняги усугубляла жестокая перевязка в исполнении доктора Пенна. Кисти рук с наружной стороны и шею кораблекрушенца — там, где ее открывал ворот сорочки — солнце сожгло до мясных волдырей, и Пенн не упустил возможность в свете капающего маслом фонаря рассмотреть, как обнажаются слои дермы под пузырем с лимфой, и какие формы кристаллизации морской соли остались на отмерших кожных лаптах.
Сутки после этого, с вечерней до вечерней зари, спасенный проспал беспробудно на койке, которую уступил ему капитан. Сам Литтл-Майджес ушел ночевать в узкую как гроб каюту дока, а Пенна отправил стеречь больного, чтобы тот не вздумал преставиться. В уединении капитанской каюты доктор Пенн провел полный медицинский осмотр бутылки оставленного гостю кларета из запаса сэра Юэна и выпил за здоровье пациента. Тот уже не казался умирающим и, кажется, комфортно устроился. Очень узкая кровать, которая становилась причиной дурного настроения тучного Литтл-Майджеса по утрам, его гостю оказалась впору, и он морщился лишь изредка, если задевал забинтованной рукой о стену. Он был строен до хрупкости и, глядя ему в лицо, наблюдатель невольно думал о его благородном происхождении. Очевидно, в том были уверены и капитан, и судовладелец, если один пожертвовал ему свое ложе, а второй осыпал подарками, каких не видел никто из команды: и вино, и из свежего берегового запаса почти не окаменевшее миндальное печенье, и пара тонкого белья.
На полностью безволосой, с выпуклыми ребрами груди пациента Пенн увидел медальон. Док недолго колебался, трогать ли его: от врача не стоит скрывать никакие части тела, в том числе драгоценные. Расстегивая крохотный золотой крючок, он ожидал увидеть нечто необычное, и все равно удивился: медальон заключал в себе портрет своего же владельца. На левой створке было выгравировано «Фрэнсис Греберт», на правой с большим искусством светлой и яркой эмалью по слоновой кости выведено изображение гостя «Памяти». Н своем портрете он был так же хрупок и смотрел ласково. Док тихонько повернул голову спящего на бок, чтобы рассмотреть его не только анфас. Приблизив фонарь, поднял ему веко, чтобы сличить цвет глаз, хотя больной зашевелился и мог проснуться. Если это не было двойным совпадением, Фрэнсис весьма походил на тех Гербертов, чья семья подарила возлюбленных гениальному де Верру и бездарному королю Иакову. Пшеничные локоны вокруг удлиненного лица при пепельно-темных усах и бороде; большие карие глаза, выражающие полное безразличие ко всему благодаря тяжелым верхним и нижним векам и идеальной внутренней симметрии относительно зрачка. Пенн закрыл медальон и подумал, что Фрэнсис мог заказать его перед плаванием, чтобы в случае, если его неузнаваемые останки выбросит на берег, нашедшие могли узнать, какой улыбкой прежде улыбался тот, чей прах они не без отвращения закопают поодаль, предварительно лишив сапог. «Какая самовлюбленность», - с осуждением и нежностью подумал Пенн.
Фрэнсис Герберт вышел на палубу вечером следующего дня - в сорочке, кулотах и чулках Мередитта, из каковых каждый предмет был тонкой выделки, но для нового хозяина широковат.
К его пробуждению сэр Юэн велел поставить на шканцах стол под батистовой скатертью и сервировать его. Со стороны грота стоял вызванный прислуживать Джек Морда и держал канделябр со свечами. Их пламя здесь, под защитой полуюта, оставалось полностью неподвижным. Со стороны бизани встал Ларри. Он держал бутылки, которые не поместились на столе. Хозяин, несмотря на духоту, сидел одетый в свой зеленый с золотом жюстокор, полы которого мерцающей складкой заломились на стуле, и в разных ритмах постукивал по тарелке ногтями. В скудной корабельной обстановке Мередитта тяготило отсутствие поводов пускать пыль в глаза.
Стол на четыре персоны был наскоро переделан из подставки под глобус, изъятой у капитана. Уместились на площади чуть больше салфетки блюдо с куриным пирогом и ваза с яблоками, также четыре прибора. Предметам было тесно, но они, по крайней мере, не соперничали за право лежать на своих местах. Люди — совсем другое дело.
Рядом с Мередиттом свое законное место занял капитан, третий стул дожидался тощего зада Фрэнсиса, а на четвертое место Литтл-Майджес простодушно позвал Пенна. Лейтенант Пайк был неприятно удивлен, увидев, что на месте, которое он законно должен был занимать по старшинству звания, сидит доктор и уже препарирует пирог. Бедняга пуританин до того с час наблюдал за приготовлениями: видя четыре прибора, он рассчитывал поесть праздничного. Теперь он только поиграл желваками на скулах и ушел ни с чем.
Фрэнсис обещал выйти тотчас к появлению на шканцах Мередитта, но опоздал: милорду пришлось дожидаться его около четверти часа, и он постукивал ногтями о край тарелки все быстрее и громче. Однако, появившись, новый пассажир так приветливо со всеми поздоровался, что чело сэра Юэна немедленно разгладилось. Окинув взглядом своих сотрапезников, судовладелец заметил про себя, что подобного Фрэнсису недурно держать на корабле хотя бы ради того, чтобы не забывать, как выглядят люди общества. Ни испитая физиономия Пенна, ни мясистая ряха Майджеса не были созданы радовать глаз, тогда как мистер Герберт нес с собой праздник. Он будто сейчас выбежал из наполненной людьми залы вдохнуть росистого вечернего воздуха, дать отдохнуть себе от звуков трио-сонаты. В его подлинно больших глазах отражались канделябры и серебряная посуда, а заскорузлые юферсы на вантах не отражались.
- Я так рад, - произнес он и красивым движением развернул салфетку. - Я ведь успел проститься с жизнью... Но теперь я понимаю, ради чего я так страстно старался в ней удержаться.
Литтл-Майджес внимательно взглянул на Пенна и указал глазами вперед, туда, где на горизонте упрямо висели три фонаря на носу, борту и корме шхуны «Рид». Док проследил направление его взгляда и поднял брови. «Ты думаешь, они забросили его к нам?» - «Я не исключаю».
- Расскажите нам о себе и своем злоключении, мистер Герберт. - обратился к гостю капитан, демонстрируя, будто здесь он — милостивый диктатор. Светский тон шел ему как корове седло.
- Не мистер, милорд Герберт. - одернул его Мередитт.
Фрэнсис не протестовал ни против одного обращения, лишь искусно покраснел и спрятал улыбку за салфеткой.
- Знаете, господа — чайки!... - сказал он со вздохом. - Такие милые птички, с желтыми лапками... Когда они на твоих глазах набрасываются на человека и начинают отрывать от него кусочки... Я сразу нырнул, когда это увидел, и старался выныривать за глотком воздуха редко-редко.
Фрэнсис прикрыл глаза рукой, словно заново переживая рассказанное. Мередитт сочувственно поцокал языком: «Я рад соболезновать всякому, кто слабее меня».
- Судя по глубине ожогов, вы пробыли в море не менее трех дней, - заметил док.
- Четверо с половиной суток, - вздохнул Герберт, и это прозвучало искренне.
- У вас должен был быть источник пресной воды.
- Бочонок на пять галлонов, практически пустой. Я пил трижды в день и один раз ночью, по два-три глотка.
- Тогда вам повезло, что еще одного спасшегося съели чайки. Иначе в бы не дожили до нашего прибытия, - с неожиданной злостью сказал Пенн. «Убил человека из-за воды и вешает нам лапшу на уши? А парень далеко пойдет!» - читалось в ответном взгляде кэпа. Мередитт почувствовал, что разговор зашел не туда и властным жестом приказал доку воздержаться от дальнейших реплик.
- Думаю, милорд Герберт лучше расскажет нам все по порядку, чем мы станем то и дело прерывать его своими вопросами, - проговорил сэр Юэн свирепо.
Фрэнсис наградил его своей застенчивой улыбкой и начал свое повествование. По его словам, он служил в качестве клерка в Ост-Индской компании, продвигался по службе благодаря знанию языков и достиг должности переводчика. Насколько можно было понять из нескольких мимоходом брошенных замечаний, семья Герберта постоянно проживала во Франции, а обстоятельства вынудили героя изучать испанский и португальский. Несколько раз за свою недолгую жизнь (ему было всего двадцать четыре, на три года меньше, чем Пенну, капитану и Мередитту) он четырежды пересекал Атлантику, дважды посещал Гвинею — золотую Аккру и порт Сент-Джеймс, откуда для карибских пристаней сгружали чернокожий товар, нестерпимо пахнущий мускатным орехом в своих переполненных трюмах. В этот раз на маленьком быстроходном тендере он и четверо счетоводов спешили из Сент-Джеймса в Нант. На полпути, у западного берега Африки, их настигла беда.
- Утром вдалеке мы увидали мачты с британскими вымпелами. Судно шло на изрядной скорости с северо-запада: этим курсом некоторые купцы возвращаются с Ямайки прямиком в Африку, если сахар и ром не нужно завозить в метрополию. Капитан, царствие ему небесное, скорректировал курс. Корабль подошел поближе, мы увидели, что он и вправду наш. Это было «Прощение» - двухпалубное грузовое судно, одно из самых больших и хорошо вооруженных. В компании его чаще называли «Перчаточница» из-за ростровой фигуры. Я не знаю того перчаточника, чья жена позировала для украшения судна, но если вы ее увидите, с другой не спутаете: она вот такая!
Фрэнсис скорчил рожу и схватил себя за уши. Мередитт весело засмеялся. Пенн и Литтл-Майджес не засмеялись.
- Никто не успел вовремя понять, что с «Перчаточницей» дело неладно. Сейчас я воскрешаю в памяти его ход и понимаю: она выглядела заброшенной, на ней не было видно ни единой живой души! Когда расстояние между нами сократилось, мы отсалютовали. Ответа не последовало, но капитан сказал, что это нормально, что он не такое видал. Потом он приказал лечь в дрейф. Он ведь собирался послать «Перчаточнице» шлюпку, и ожидал, что на ней тоже уберут паруса... Он слишком поздно понял, что «Прощением» никто не управляет, его несет по ветру со страшной скоростью, будто все трюмы опустошены, а мы — прямо у него на курсе. Мы стали спешно ставить паруса. Все вывалили на палубу. Я стоял на носу, так и мне дали какую-то веревку и сказали: тяни, твою мать, тяни... Помню, я увидел рожу ведьмы-перчаточницы прямо над собой, потом меня подбросило как на трамплине. Я успел подумать: ну вот, послужил в Ост-Индии, все понравилось... Потом я вынырнул из воды и увидел, что сатанинский корабль идет дальше, а наш тендер висит у него на носу как забрало. Меня стало засасывать под киль, я насилу выплыл. Второй спасшийся был наш лоцман, его контузило. Он лежал на решетке люка, вместе с которой его вбросило, и сказать ничего не мог. Потом на нас напали чайки. Когда они отстали, оказалось, у лоцмана объедены лицо, шея и спина, до костей.
- У нас есть Пайк, он помолится за вашего лоцмана, - пообещал Мередитт.
- Это было бы очень мило с его стороны, - потупившись, отозвался Фрэнсис.
- Капитан, оставьте в покое пирог, что вы, в самом деле, как чайка, - усмехнулся сэр Юэн. - Командуйте, мы меняем курс. Я должен увидеть, куда ушла «Перчаточница».

Маркус Гиретц. Мужчина в классическом одеянии, предположительно — Филипп Герберт, 4-ый граф Пемброк. 1610.

---

Мода в 1688

Эта картина изображает курфюрста Макса Эммануэля, а также разнообразие моды позднего семнадцатого века. Персонаж справа носит прическу по моде первой половине века — длинные волосы, свои собственные, скорее всего. Рядом с ним — уже счастливый обладатель парика, а облик занявшего первый план курфюста уже куда больше напоминает о будущем веке.



Кстати, "недостающее эволюционное звено", которое бы соединило широкополую шляпу семнадцатого века и треуголку восемнадцатого замечена на гравюре с изображением четы французских гугенотов в 1686 году (справа). Слева — американские квакеры.



Почерпнуто с этого приятного ресурса, посвященного одежде XVII века

---

Альберт Экхоут

Почти не знал конкуренции главный в 17 веке художник голландских колоний Альберт Экхоут. Родившись в Гронингене, жил он в основном в голландской Бразилии, а свои работы отправлял покровителю Иоанну Моритцу, принцу Нассау, а тот делился со своим кузеном из Дании. Так многие работы Экхоута и осели в национальном музее в Копенгагене.
Картины этого голландца отличают необычно светлые и чистые краски. Чаще всего предметом изображения художнику служили аборигены, плоды, овощи и другая местная живая природа, но иногда он рисовал также африканцев.


"Сокровища Африки"

+3

"Дворянин из королевства Конго"
Этого смуглого кабальеро зовут дон Мигель де Кастро, и я, увы, затруднюсь рассказать его историю. Сам очень желал бы ее знать.


"Африканский мужчина"
Есть парный этому портрет африканской женщины, но всюду он представлен в неудовлетворительном качестве, поэтому я лишь стыдливо брошу ссылку на него.

Мне же из всего наследия Экхоута милее всех эти черепашки.

@темы: Африка, кровь XVII века

---

Карта Африки XVII века

И более подробная карта африканского побережья от Берега слоновой кости до Бенина ннаходится здесь. Карта, судя по всему, сделана картографом из Нидерландов. Большинство названий чертовы голландские бракоделы написали меленько и неразборчиво. Зато можно полюбоваться свирепой рыбой с ноздрями.

@темы: Африка

---

Подглядывающий

Днем 4 июля лорд Мередитт собрал свою команду в бывшей каюте лорда Финдли. От постояльца, чей прах сейчас поджаривался в металлическом саркофаге на повозке, медленно огибающей залив Коусэнд по дороге в Лондон, в апартаментах на корвете остались только настольные часы с чудовищными мордатыми путти. Они держали своими культяпками циферблат и глядели в разные стороны, выпучив глаза и надув губы, надменностью лиц уже гораздо более напоминая прежнего владельца, чем его земная оболочка в своем нынешнем состоянии. «Память герцога Мальборо» на якорной стоянке било короткой волной, от каждого толчка часы сдвигались по суконной поверхности для письма секретера на полшажка к краю.
Лорд Мередитт сел в некогда для Финдли принесенное на борт кресло. Капитан, лейтенант и прочие расположились по обе руки от него, прислонившись к переборкам, а сержант Койн - между бимсов, чтобы иметь возможность не горбиться. Никто поводу собрания не выказывал радости, только сержант сиял улыбкой. Ближе всех к выходу стоял доктор Пенн. Он смотрел на качающиеся под потолком фонари, и их колебания не то помогали ему бороться с тошнотой, не то усугубляли ее.
- Вчера ночью в «Совиной мельнице» произошло убийство! - объявил Мередитт с большим воодушевлением в голосе. – Вы должны знать об этом. И, поскольку я всем вам доверяю, вы будете знать об этом в мельчайших подробностях. Убитый, некто Лоренц — лицо sine nobile, и я не мог очутиться в орбите судьбы несчастного, если бы в его последнюю минуту с ним рядом не оказался…
- Не стоит благодарности, - отозвался из дальнего угла Пенн.
- Совершенно верно! Потому что я бы определенно упустил немалую выгоду, если бы с ним рядом не оказался Койн!
Сержант бросил быстрые взгляды на капитана и лейтенанта, но те в его сторону не смотрели.
– Я пролью свет на некоторые события того вечера. – продолжил Мередитт. - Как все вы (кроме дока) помните, вчера я отпустил команду на берег с инструкцией останавливаться всем в одной гостинице. Я был удивительно прав, делая такое уточнение. Потому что иначе Пайк не обратил бы внимания, что наступила полночь, а доктора все нет, и не уговорил бы Койна…
- Однажды, - перебил его Пайк. - мне уже пришлось выслушивать претензии от капитана по поводу того, что Пенн напился и потерялся, я всего лишь не хотел вторично…
- Лейтенант, – повысил голос Мередитт.
- Прошу прощения. Всего лишь хотел объяснить свое поведение, чтобы не создалось ложного впечатления, будто я беспокоюсь о Пенне.
- Больше никто не хочет вставить слово? - оскалился Мередитт. – Тогда продолжим. Койн начал обходить все кабаки в городе и оказался в «Совиной мельнице», где ему не открыли. Но наш сержант проявил недюжинную проницательность, заключив, что дело нечисто…

Действительно, накануне вечером Койн оказался у дверей «Совиной мельницы». В доме не горело ни одно окно, и если бы Койн заметил переброшенную через перила моста ко фронтону лестницу, он бы с первой минуты заподозрил неладное. Однако он насторожился только в тот момент, когда обошел здание вокруг и увидел хозяина, спешно запирающего дверь черного хода. При виде незнакомого здоровяка владелец гостиницы попятился, обернулся и, как был в домашних туфлях и в фартуке, прыгнул в реку. Он так испугался за свою жизнь, что с небывалым искусством, не потревожив речную поверхность, проплыл под водой до самого моста и вынырнул под ним, полностью невидимый в черной тени. Сколько бы Койн ни наставлял пистолет на волны и не требовал страшным голосом показаться и объяснить причины своего поведения, ответом ему была тишина.
К счастью, ключ остался в замочной скважине. Койне шил воспользоваться этим и беспрепятственно вошел в гостиницу. С порога он громко назвал себя и потребовал отвечать, есть ли кто живой. Вопрос пришлось повторить трижды, прежде чем в ответ послышалось нечленораздельное мычание откуда-то из подпола. Сержант долго ходил и спотыкался в темноте, не в силах понять планировку комнат, пока в это же самое время отряд солдат числом около двадцати двигался от крепости к тому же злополучному мосту возле «Совиной мельницы». Солдаты бежали трусцой, а позади них шагом ехал всадник в глубоком капюшоне.
Долго ли, коротко ли, но Койн отыскал огарок, сумел выбить искру на фитиль и раздуть его, благодаря чему нашел вход в подвал. Посветив с лестницы, он увидел одного мертвеца, развалившегося у стены, другого, который перед смертью пытался подтянуть ноги к подбородку, и разглядел руку в знакомом длинном кружевном манжете. Сержант с предосторожностями спустился ниже: в одной руке свечка, в другой – палаш, ибо мало ли, а от испуга чуть не разрубил потолочную балку, когда на пламя огарка напал целиком сумасшедший мотылек. Больше в подвале бояться было некого. Койна ожидали два покойника: один – умерший от размозжения головы, другой – от ножа в брюхе; единственным живым был доктор Пенн, который сидел на полу в алкогольной прострации, время от времени проводил рукой по спине зарезанного и бормотал «ничо, скоро пройдет».
- Элб, я тебя ищу. – сказал сержант в манере, в какой это сказал бы Литтл-Майджес. В присутствии посторонних Койн говорил с доком менее фамильярно. – А ты тут, в кровище сидишь… Не ты ли их прикончил? Не обращай внимания, шучу. Ну-ка поднимайся и пойдем отсюда. Нет, погоди, надо взглянуть, что при них есть, - и принялся ощупывать у одного карманы, ничуть не смущаясь его разъехавшихся в стороны глаз.
Док вяло протестовал, но когда Койн не нашел ничего достойного внимания при первом покойнике и принялся переворачивать труп Лоренца, схватил мародера за рукав и внятно произнес «оставь его в покое».
- Тут что-то есть! – весело отозвался Койн.
Тесак, пройдя через одежду в подреберье убитого, пригвоздил к его голому (и очень холодному теперь) боку небольшую кожаную папку. Чтобы освободить ее, Койн выдернул орудие убийства и бросил здесь же. Золотую пряжку плаща он заметил, но не тронул, так как вещь броская. Папку отер чужой полой и принялся прощупывать. Внутри точно находились монеты, скрипела под пальцами бумага. «Это не наше», - пытался сказать ему Пенн.
Тем временем солдаты бежали по мосту, за их спинами начинало светлеть небо.
Койн прихватил папочку, взвалил дока на закорки и вышел на улицу. В то время как два десятка солдат вынуждены были, спустившись с моста, пробежать кривым проулком, чтобы вернуться к «Совиной мельнице», Койн юркнул под мост и поднялся на него с противоположной стороны, не замеченный никем, кроме человека с плоским, неевропейским лицом, который сидел на берегу. Его рук не было видно в зарослях осоки – разделывал он только что пойманную рыбу или делал что-либо иное, никто не мог сказать. Неизвестный свидетель того, как сержант с пыхтением поднимает неожиданно тяжелого дока по ступеням на мост, сидел весь в тени прибрежной опоры и провожал Койна взглядом. На плоском лице играла бессмысленная сардоническая ухмылка; одна бровь выше другой, широкие приплюснутые губы сложены уголками вверх; бывают лица, наделенные вечной усмешкой. Неизвестный варвар склонил голову, прислушиваясь, в какую сторону протопал над его головой Койн, затем привстал, отошел на пару шагов к чистой воде, вымыл руки, поднялся и скорым шагом двинулся по направлению к гавани. Через несколько минут, когда ни его, ни Койна, ни солдат поблизости уже не было, течение вынесло из водных зарослей и повлекло по направлению к морю тело человека в фартуке.

- Это, - Мередитт поднял над головой перевязанную грязной лентой папку формата in octavo. – стоит денег, которые получает Койн за службу. Изучив добытые им материалы и допросив, увы, мало на что пригодного Пенна, я в целом восстановил картину событий вчерашнего вечера. Слушайте внимательно, вам будет полезно знать, что там произошло. Убитый и оставшееся неизвестным третье лицо назначили встречу в «Совиной мельнице», чтобы заключить обоюдовыгодную сделку. Третье лицо было готово внести большие деньги за сведения, которыми владел убитый. Убитый же, еще не будучи таковым, намеревался предоставить доказательства истинности своих слов – некий ценный предмет. На эту ценность покусился держатель «Совиной мельницы». У него был сообщник, которого хитрый сукин сын прикончил, как только тот помог ему справиться с Лоренцем, после чего коварный держатель притона исчез с этим ценным предметом. Недальновидный торгаш! Черт с ним, у нас в руках есть нечто более важное. – Мередитт достал из папки вчетверо сложенный листок, развернул его и продемонстрировал всем. – Вы видите, это карта. Карта без словесных пояснений, только береговые очертания. В центре – некий треугольник. Иному человеку эти очертания не сказали бы ничего, но я, применив обширные познания в определенных областях, а также способность обобщать и расчленять, установил, что обозначено этой пирамидой. Это Золотая Гора – та самая, которую тщетно искали принц Руперт и адмирал Холмс. А ценный предмет, ставший причиной гибели Лоренца, есть не что иное, как камни с этой горы, то есть слитки чистого самородного золота.
- Поймать бы негодяя и посмотреть на эти слитки, - заметил Литтл-Майджес. Он прекрасно понимал, к чему приведет сегодняшнее собрание: к тому, что всем придется бросить не пропитое обратно в карманы и собираться в самую гущу экваториальных штилей, к малярийному берегу Слоновой Кости. Не один Мередитт слышал о Золотой Горе в Африке. Молва помещала скалу из чистого аурума в самое сердце непроходимых болот между экватором и тропиком рака, в верховья вязкой и зловонной реки, даже устья которой еще никто не отыскивал. Зная все это, капитан желал намекнуть, что одна только карта была бы слишком малым основанием для того, чтобы пуститься в путь.
- Мы не можем ждать, когда его поймают, - мотнул головой Мередитт. – Мы уходим из гавани сегодня. В крайнем случае – завтра. Можете отдавать распоряжения, капитан.
Сэр Юэн встал и твердым шагом направился к выходу. Неожиданно его схватил за локоть доктор Пенн. Мередитт поднял брови.
- Что такое? Разве ты не рассказал уже больше, чем мог?
Доктор Пенн поморщился от слишком громкого звука голоса и постарался ответить настолько твердо, насколько сумел:
- Никакой золотой горы нет. Я могу доказать это. Ее действительно нет.
Мередитт наклонился к нему и почти ласково сказал:
- Кто, по-твоему, чего-то стоит – Холмс или ты?

Корвет «Память герцога Мальборо» впервые готовился к переходу длиннее одного месяца, и впервые вести подготовку было велено в столь сжатые сроки. Бочки с водой на борт закатывали по двум доскам. Через грота-рей перебросили конец. С его помощью с пристани на корвет сгружали телка. Трое Джеков на палубе уже из последних сил удерживали конец, пока сержант Койн пытался сообразить, как опустить скотину на палубу. Рев раздавался до самого Пенли-пойнт. По двум доскам для бочек с пристани на борт и обратно носился Мередитт и подгонял работающих. Пайк стоял на шканцах со складским листом и фиксировал, что погружено, а что в спешке уронили за борт.
Доктор Пенн сидел на полубаке, на свернутом бухтой канате. Телку все-таки сломали ногу, и теперь рев стоял нестерпимый. Капитан Литтл-Майджес прошел мимо, поостерегшись ругать Койна, когда Мередитт поблизости, так что молча прошел к доку и сел рядом.
- Похож на покойника Финдли, - сказал Пенн и кивнул на бычка.
- Угу, - ответил кэп.
- Такой же губошлеп.
Некоторое время оба молчали.
- Что не так? – спросил Пенн.
Пытавшийся изображать спокойствие кэп взорвался.
- Ты не замечаешь, что не так? Какого черта ты его разозлил? – Литтл-Майджес указал глазами на Мередитта, который, возвышаясь над всеми матросами, через брань рассказывал им, как правильно носить тюки. – Мало тебе того, что он на корабле. Ситуация уже хуже не куда. Так он теперь еще и в бешенстве! И как это только у тебя получается!
- Я знаю, что мы идем в никуда. И я должен был промолчать?
- Вот удивил. Я знаю то же самое!
Они помолчали еще немного.
- К тому же ты не прав, и справедливо он тебя окоротил! – прибавил кэп.
- Разумеется, - сухо ответил док.
Литтл-Майджес заерзал. Ему стало неуютно и уже хотелось мириться.
- Если на свете есть золото, почему нельзя быть целиком золотой горе? – спросил он уже не столько раздраженно, сколько весело.
- Потому что, - вывернув шею, Пенн стал смотреть на выход их бухты, в открытый горизонт. – Потому же, почему есть на свете справедливость, но нет целиком справедливого государства.

Одновременно с корветом в Коусэнд Бэй к отплытию готовилась шхуна «Рид». Что бы о ней ни говорили, это был прекрасный корабль. Корпус, обитый ниже ватерлинии медным листом, защищал обшивку от морского червя. Двенадцатифунтовые пушки (по три с бортов и две на корме) имели удлиненное тело, благодаря чему били дальше. У каждой стоял ящик с приданным – книппелями. Две чугунные чурки, соединенные цепью – вот что такое книппель. Вылетая из жерла, эта сукина дочь бешено вращается вокруг собственной оси, разрывая такелаж и разбивая в занозы рангоут, когда ядро всего лишь делает в парусе одну дыру, которую можно залатать за два часа. Ядро пролетает над спиной прильнувшего к палубе солдатика, делает пролом в фальшборте и шлепается в море. Летящий по той же траектории книппель выворачивает бедняге позвоночник и оставляет на бортах шмотки легких. Книппель стоит своих денег.
Толстый лысый капитан Никлас Файбер прогуливался по палубе, вполглаза наблюдая за погрузкой оружия и сухарей, а время от времени доставал из-за обшлага подзорную трубу и наводил ее на «Память герцога Мальборо». На два шага позади, почтительно сложив руки, за ним ходил старший помощник. В его одежде было не по чину много позолоченного галуна: слабость примерившего европейское платье человека иного происхождения. На его плоском лице играла ни к кому не обращенная язвительная усмешка.
На жаровне в капитанской каюте «Рида» лежал черный комок – дотла сгоревшая бумага, которую смяли, прежде чем поджечь. Рядом на капитанском бюро - распечатанный пакет. Если сопоставить две половинки разломленного сургуча, можно было получить печать Джеймса Стюарта.

Антоний ван Борссом. Освещенная луной река

@темы: Золотая гора

---

Капитанский портрет

Этот грустный человек — капитан Томас Смит: бостонец, пуританин, поэт и художник-самоучка. Собственный портрет он нарисовал сам в 1680 году, совместив черты парадного портрета и натюрморта жанра vanitas. Получилось косенько, но дух времени отражен как мало где.
На листе бумаги под черепом написаны вирши, вероятно, сложенные Смитом:

Why Why should the World be Minding
Therein a World of Evils Finding
Then Farewell World; Farewell thy Jarres
thy Joies thy Toies thy Wiles thy Warrs
Truth Sound Retreat; I am not sorye.
The Eternal draws to Him my heart.
By Faith (which can thy Force Subvert)
To Crown me (after Grace) with Glory.

Зная, что все в мире тлен, Томас рассчитывает увенчаться славой. Надо думать, не славой великого флотоводца, а славой праведника в раю. Сбылось ли его желание, мы не узнаем, но зато он точно вошел в золотой фонд американской живописи. Эта страна любит пересматривать альбомы со своими детскими рисунками.

@темы: кровь XVII века